Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Небезынтересна, однако, другая сторона вопроса. Коль скоро речь идет об образованных классах с прочной политической традицией, то на современном этапе их целевая установка, так сказать, непосредственно, без всяких зазоров переливается в идеологическую позицию (которая, впрочем, может носить заведомо «маскировочный», лицемерный характер). Среди пролетариата восприятие классовых задач, напротив, остается на зачаточной, хотя и чрезвычайно витальной стадии «классового чутья». Следуя ленинскому «Что делать?», уже молодой Сталин, в полемике с поборниками социал-демократической «стихийности», упорно доказывает, что рабочее движение нуждается в образованных вождях и наставниках, способных осмыслить и выразить социалистическую перспективу, еще только смутно вырисовывающуюся перед пролетариатом (другое дело, что потом люди из народа, «бебели», должны будут сменить своих учителей).

Но как быть с межеумочными, вечно колеблющимися, двоящимися группами — например, с мелкой буржуазией или интеллигентской «прослойкой»? Теоретически эти пласты, по Сталину, должны пройти внутреннюю поляризацию, дабы примкнуть либо к контрреволюционерам, либо к пролетариату. На практике, однако, большевизм, вступая с такими группами в переменчивые тактические союзы, по существу относился к ним крайне враждебно. К этим непролетарским слоям он обычно причислял своих конкурентов в социалистическом стане — меньшевиков и эсеров. Однако «субъективно» сами последние твердо продолжали считать себя приверженцами социализма. Большевистская, в том числе и сталинская, интерпретация постепенно переоценивает это противоречие как мнимое. Меньшевики и эсеры, восклицает Сталин незадолго до Октября, «сами того не замечая, предали революцию». Не замечая — или все же замечая? «Не находят ли читатели, — вскоре вопрошает Сталин, — что наивность в политике есть преступление, граничащее с предательством ?» Их революционная фразеология, в сочетании с неверием в марксистский характер большевистского переворота, переосмысляется победителями либо как изощренное двурушничество, либо как адекватное идейное выражение чуждого классового подхода. В начале 1918 года Ленин говорит, что «люди, которые относились скептически к Советской власти… часто, сознательно или бессознательно, предавали ее»; они вообще, « сознательно или бессознательно, стоят на стороне буржуазии ». Вскоре эти сомнения разрешаются в пользу коварной «сознательности».

Всего через три года, в дискуссии о профсоюзах, Ленин инкриминирует самой внутрибольшевистской оппозиции непосредственную связь с социалистическими прислужниками капитала: «Около оппозиции ютились (и ютятся, несомненно) меньшевики и эсеры». На судьбоносном X съезде он эффективно развивает свою плодотворную полицейскую концепцию, обращенную против любой «фракционности»: «Эти враги, убедившись в безнадежности контрреволюции под открытым белогвардейским флагом, направляют теперь все усилия, чтобы уцепиться за разногласия внутри РКП». Оказывается, в пролетарские слои партии широко проникают агенты мелкой буржуазии: «Уклон вызван отчасти вступлением в ряды партии бывших меньшевиков, а равно не вполне еще усвоивших коммунистическое миросозерцание рабочих и крестьян. Главным же образом, уклон этот вызван воздействием на пролетариат и РКП мелкобуржуазной стихии, которая исключительно сильна в нашей стране». Рассуждение, как видим, построено по принципу кумуляции, столь любезной Сталину. Упреждая его, Ленин, тем же «цепным» способом, достраивает «взгляды и колебания» фракционеров до прямой помощи торжествующему врагу: «Ничего, кроме реставрации власти и собственности капиталистов и помещиков, от этих колебаний <���…> получиться не может. Поэтому взгляды оппозиции и подобных ей элементов не только теоретически неверны, но и практически <���…> помогают классовым врагам пролетарской революции».

Отсюда уже рукой подать до арестов [599]. Сталину оставалось лишь расширить и усовершенствовать эту ленинскую технику, обращенную против собственной партии, с тем чтобы постепенно довести дело до идеи прямого заговора. Еще при жизни Ленина, на XIII партконференции, он заявил по его примеру: «Оппозиция, сама того не сознавая, развязывает мелкобуржуазную стихию. Фракционная работа оппозиции — вода на мельницу врагов нашей партии, на мельницу тех, которые хотят ослабить, свергнуть диктатуру пролетариата». Вскоре, на XIII съезде, он уточнил, что оппозиция «невольно послужила рупором и каналом для… новой буржуазии»; «члены оппозиции, несомненно любящие партию и т. п. и т. п., сами этого не замечая, превратились в рупор для тех, которые… хотят ослабить, разложить диктатуру. Недаром меньшевики и эсеры сочувствуют оппозиции. Случайно ли это? Нет, не случайно». Понятно, что неслучайность объясняется общей «мелкобуржуазной основой», роднящей тех и других. «Логика фракционной борьбы» такова, «что итоги этой борьбы зависят не от лиц и желаний, а от результатов». Тут Сталин повторяет самого себя — в 1917 году, в заметке «Победа кадетов», он говорил о социалистах, «служивших делу империализма»: «Дело тут, конечно, не в лицах. Чернов, Церетели или кто-либо третий в том же роде — не все ли равно <���…> Повторяю, дело тут не в лицах». Пройдет еще много лет — и в споре с правой оппозицией (1928) он снова скажет: «Лица, конечно, играют известную роль. Но дело тут не в лицах».

Известная роль неуклонно возрастает, и сцену заполняют именно «лица». С одной стороны, абстрактные социальные стихии у Сталина всегда устремлены к персонификации; с другой — каждая личность является только слепком или сгустком различных политических сил. Как раз благодаря сочетанию большевистского имперсонализма с обратной тенденцией к олицетворению социально-идеологических фантомов, в сталинской полицейской мифологии человек может нести индивидуальную («уголовную») ответственность за все, что угодно, ему можно приписать любые преступления. Он влачит за собой бесконечный шлейф непрожитых жизней. Назначенный на должность изверга, он одновременно и растворяется в тени своих сатанинских деяний, и выводит их к судебно-палаческой рампе. Фокусируя в себе бесплотную схоластику классовой борьбы, он придает ей элементарный минимум психологической и житейской конкретики. Кумулятивный механизм, вытягивая мнимые злоумышления до гротескных актов террора и вредительства, снимает всякую демаркационную линию между мыслью и ее воплощением. «Агрегаты сами не ломаются, — пишет в 1937‐м „Правда“, — котлы сами не взрываются. За каждым таким актом спрятана чья-то рука» [600]— нужно только найти, чья именно. Сталинский набор выморочных абстракций согрет застеночным анимизмом, утеплен кровью жертв. Весь мир обращается в парад судебных фантомов, весь мир, вся природа подпадает под 58-ю статью.