Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

А кругом сходится и расходится симметрическое кипение масс. Кажется, будто оно выходит из-под земли и туда же, под землю, уходит <���…> У этого водоворота есть центр. Возгласы сливаются в одно имя: «Сталин!» <���…> Он есть центр, сердце всего того, что лучами расходится от Москвы по всему миру [589].

Мы сильно исказили бы тем не менее мифологическую компоненту сталинских писаний, если бы свели ее лишь к аграрной или бестиальной органике. В конце концов, для большевизма природа — это то, что нуждается в преодолении или преображении средствами пролетарской индустрии, вобравшей в себя могучий волевой напор. Ощутимо, безусловно, контрастное расхождение между этой пролеткультовско-технократической или раннеавангардистской поэтикой молодого большевизма и его последующей «органической» доминантой — той самой ориентацией на плодоносящую «жизнь», которая, по определению В. Паперного, отличала «Культуру 2». «Одержимость культуры 1 техникой, — пишет он, — можно увидеть даже в сталинском лозунге „Техника решает все“ (4 февраля 1931 г.), но этот лозунг очень быстро сменяется другим: „Кадры решают все“ (4 мая 1935 г.). Кадры — это люди, культура 2 противопоставляет их технике <���…> Мерой всех вещей снова становится человек… а главной ценностью становится „живое“» [590]. Убедительность этой антитезы, однако, значительно потускнеет, если вспомнить, что кадры или синонимичные им люди [591]нужны были Сталину, как он не раз говорил, именно для техники — для того, чтобы «оседлать» ее, «овладеть ею». С величайшей готовностью демонстрирует он эту постоянную привязку, взывающую к прямому отождествлению. «Новые люди — новые технические нормы» — озаглавлен один из разделов его речи перед стахановцами. Органическое и механическое легко меняются у него местами, одно переходит в другое. Это ведь о техкадрах надо заботиться как о «плодовых деревьях» — и он повествует о превращении советской индустрии «из тепличного и хилого растения , каким оно было вчера, в крепкую и могучую промышленность ». В другой раз Сталин так развертывает перспективы взаимоотношений с капиталистическими странами: «Мы могли бы покупать от них машины для оплодотворения нашей промышленности и сельского хозяйства». С равным успехом «машины» (уже метафорические), подобно людям, могут предаваться погребению: «Новые формы организации пролетариата… способны сыграть роль могильщика буржуазной государственной машины ». Паровозы «больны» — настойчиво употребляя этот технический термин, Сталин в период Гражданской войны выстраивает иерархию потерь: «65 вагонов кожи; 150 вагонов продовольствия отдела снабжения армии; 297 паровозов (из них больны 86); более трех тысяч вагонов; около 20 тысяч убитых, взятых в плен и без вести пропавших воинов, 10 вагонов с ранеными воинами; 37 орудий» и т. д. — а соответствующий раздел этого отчета озаглавлен: «Потери материальной части и людей в целом».

В своем организационном отчете XII съезду генсек говорит одновременно «о партии как „организме“ и партии как аппарате» — причем мы не найдем между этими классификациями никакого отчетливого различия. В его, так сказать, образной системе «аппараты» неотличимы от «щупалец», а «соки» и «корни» — от «проводов» и «приводных ремней». Масштабы величия тоже определяются по двуединой шкале, и технические термины удобно использовать, говоря о людях, например о мужиках: «Мы должны оперировать не только миллионами, но и десятками миллионов людей из деревни». Ср. совершенно аналогичную, органико-механическую двупланность в сталинских размышлениях о прилежных служилых массах:

Вокруг наших низовых партийных, советских… и всяких иных организаций копошатся целые муравейники самочинных организаций, комиссий и совещаний, охватывающих миллионные массы беспартийных рабочих и крестьян, создающие в своей повседневной, незаметной, кропотливой, нешумливой работе основу и жизнь Советов, источник силы Советского государства (1925).

Ассирийская метафора взята из мира природы — но государственную «основу» создают и бесчисленные детали казенного «механизма»:

Я подымаю тост за людей простых, обычных, скромных, за « винтики », которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм <���…> как основание держит вершину (1945).

Люди могут послужить также цементом для государственного тела: «Эти красные офицеры составляют основной цемент нашей армии, скрепляющий ее в единый государственный организм» («О юге России», 1918).

Варварский синкретизм, разумеется, был не каким-то персональным новшеством Сталина, а общей приметой всей его эпохи. Очень похожая эклектика окрашивала и соседний, национал-социалистический жаргон, в котором Клемперер отслеживал доминирующую «тенденцию к механизации и роботизации» [592]. Надо заметить, что изучения заслуживал бы и тот парадоксальный факт, что тенденция эта превосходно уживалась с нацистским культом крови и почвы. Может сложиться впечатление, будто сталинская «Культура 2» в целом продвигалась как раз в обратном направлении — от механицизма ранних 1920‐х к «естеству», если бы не ее хорошо известный компромиссный характер. Сталинская цивилизация несла в себе, помимо прочего, странную смесь аграрно-биологического пафоса, имперской эстетики и неистребимого индустриально-технократического утопизма революционных лет. Психологический выигрыш Сталина и здесь в огромной мере объясняется тем, что он активизировал в памяти советского полукрестьянского населения созвучные ему вегетативные формы жизнеощущения — те самые, которые были внутренне чужды левой — еврейско-урбанистической — оппозиции. Тут он сумел утилизовать и свои крестьянско-кавказские импульсы, и аграрно-хтоническую традицию русской революции, в первые годы после Октября решительно вытесненную было грохочущим, массовидным «железом» пролеткультов. Но никуда не делось самое это железо, поставленное на службу мифологии официального плодородия, как никуда не исчезла и старая большевистская вражда к природе, унаследованная Сталиным. Подобно тому как, сообразно марксистской догме, в лоне капитализма зреет его могильщик-пролетариат, так в закромах природы скапливаются средства для ее обуздания, добываемые рабочим классом: уголь, нефть и металл. Изготовленные из него станки должны преобразить и натуру своего собственного создателя — человека.

Истоки этой технологической грезы, как и сталинского овеществления, механизации человека, тянутся к фундаментальным положениям исторического материализма, который в термине «производительные силы» непринужденно соединял физические средства производства — плуги, машины и пр. — с людьми. По Марксу, ведь именно орудия труда, техника в ее развитии, меняя общую структуру производительных сил, являются тем необходимым фактором, который ведет к разрушению прежних производственных отношений и смене социально-экономических формаций.