Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Естественно, что исключительно важное место в его кадровых расчетах занимала война, как показало, в частности, сталинское выступление на расширенном заседании Военного совета 2 июня 1937 года, на пике репрессий. Тогда он возвестил своей текучей аудитории (огромная часть которой тоже вскоре будет им перебита), что рейхсвер «из СССР хотел сделать вторую Испанию и начал вербовать шпиков, орудовавших в этом деле», — ведь Испания и стала, как известно, первой лабораторией для сталинского массового террора [577]. Касаясь уничтожения военных кадров в СССР, Сталин счел полезным успокоить командиров, встревоженных влиянием этих акций на боеспособность РККА (не говоря уже о собственной участи): «Говорят, как же такая масса командного состава выбывает из строя. Я вижу кое у кого смущение, как их заменить. ( Голоса : Чепуха, чудесные люди есть). // В нашей армии непочатый край талантов. В нашей стране, в нашей партии, в нашей армии непочатый край талантов. Не надо бояться выдвигать людей, смелее выдвигайте снизу. Вот вам испанский пример». Взамен слишком известных Тухачевского и Уборевича (теперь уже, впрочем, репрессированных) власти «послали туда людей малозаметных, они же там чудеса творят. Кто такой был Павлов? Разве он был известен?» — а ведь действовал наилучшим образом. Столь же одаренными военачальниками в Испании оказались ранее не проявившие себя в боевых действиях Берзин и Штерн: «Вот где наша сила — люди без имен» [578]. Возможно, он успокаивал и самого себя — но «люди без имен» в схватке с Гитлером ему все же не пригодятся. Берзина он расстреляет в 1938‐м, а Павлова и Штерна вместе с другими «чудесными людьми» — прямо во время войны, в 1941‐м.

О стареющих начальниках, вновь включив в их набор и самого себя, он опять заговорит незадолго до этой войны, 4 февраля 1941 года, в присутствии наркомов и генералитета, и тоже в узком кругу — на праздничном ужине у Ворошилова по случаю дня его рождения. Согласно дневнику Г. Димитрова, он заявил, что «старики должны понять, что если молодых не допускать до руководства, то это — гибель <���…> Старики должны охотно уступать место молодежи» [579]. Тост был тем уместнее, что прозвучал он на 60-летии бездарнейшего Ворошилова, провалившего Финскую кампанию (за его здоровье, уточняет Димитров, Сталин так и не выпил). Тогда же, в феврале 1941-го, генсек снова, как в 1937‐м, возвестил на пленуме ЦК: «Теперь в Политбюро стариков немало набралось, людей уходящих, а надо, чтобы кто-либо другой помоложе был подобран, чтобы они подучились и были, в случае чего, готовы занять их место. Речь идет к тому, что надо расширить круг людей, работающих в Политбюро» [580]. (Так в конце жизни он заменит их расширенным Президиумом ЦК.)

Сообразно своим переменчивым потребностям, взаимосвязь армии и партии он то отвергает, то, напротив, педалирует. Так еще в конце 1923 года генсек бурно возмущался тем, что оппозиционер Рафаил, рассуждая об иерархической бюрократизации партии, сопоставил ее с армией. Сталин, совсем недавно (правда, в приватных заметках) называвший партию «орденом меченосцев», теперь гневно уличает оппонента в «чудовищной ошибке»: «Как можно превратить партию в армейскую организацию, если она… строится снизу на началах добровольности, если она сама формирует свой штаб?» Вдобавок «штаб партии не может двигать ряды партии произвольно, куда угодно и когда угодно». Между тем ранее, в 1920‐м, Сталин писал: «Мы имеем… партию, членов которой можно в любой момент перестроить в рядах и сотнями тысяч сосредоточить на любой партийной работе, партию, которая… одним мановением руки Центрального Комитета может перестроить свои ряды и двинуться на врага». А в 1937‐м, на палаческом мартовском пленуме, Сталин, согласно официальному, уже отредактированному им газетному тексту, с пафосом изображал ВКП именно как воинство:

В составе нашей партии… имеется около 3–4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал, — генералитет нашей партии. Далее идут 30–40 тысяч средних руководителей. Это — наше партийное офицерство. Дальше идут около 100–150 тысяч низшего партийного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство.

Казалось бы, столь полярные оценки — строение «снизу» и тотальная субординация — абсолютно несовместимы. Но нет, как мы знаем, на том же пленуме он превосходно обеспечивает их взаимодействие, выдвигая снизу «свежие силы».

Сам Сталин, как обычно, действовал одновременно и внутри этого циклического процесса, и извне — как бы со стороны регулируя его амплитуду, наращивая или убавляя ритмы вибраций. Но на любом повороте он стремился представить кадровый «голод», всю свою каннибальскую политику как волю народных «масс», волю социальной земной толщи Советского Союза — даже тогда, когда речь шла об истреблении самих этих масс. С одной стороны, утверждает он, «массы сами хотят, чтобы ими руководили»; рабочие, требуя единоначалия, «то и дело жалуются: „нет хозяина на заводе“». С другой — начальство во всем зависит от расположения или враждебности подчиненных. Уже в полемике с Рафаилом Сталин говорит, что такая могучая партия, как большевистская, «не вытерпела бы и одной недели… военного режима и приказного строя»; «она мигом разбила бы его и поставила новый режим». В противном случае в ней процветала бы «аракчеевщина», которую тщетно пытаются насадить зазнавшиеся вельможи вроде Зиновьева (сталинская речь на августовском пленуме 1927 года) и которую сумели внедрить, например, в советскую науку ставленники властолюбивого Н. Марра («Марксизм и вопросы языкознания», 1950) [581]. Это касается и страны в целом, всего государственного строя: «Хороша была бы Советская власть, если бы она привела сельское хозяйство к деградации… Да такую власть следовало бы прогнать, а не поддерживать. И рабочие давно бы прогнали такую власть» (1928) — как прогнал бы советское правительство и «поставил бы другое» русский народ [582], если б не обладал «ясным умом, стойким характером, терпением» и «верой» в свое руководство (1945).

При всех скидках на эту смехотворную демагогию, необходимо признать, что простой человек из социальных низов при Сталине порой мог найти управу на свое начальство, на тех или иных представителей правящей касты, которыми вождь жертвовал без малейшего сожаления. С готовностью «поднимая ярость масс», как он выразился на VIII съезде ВЛКСМ, Сталин завоевывал их преданность. Многие любят его до сих пор.

Возможно, что поощрявшееся им пожирание партийных ветеранов хищной юной порослью соприродно любой революции — начиная с Французской, — и возможно, что всякий раз оно подсознательно инспирировалось вегетативно-языческими импульсами, идущими на смену отвергнутым конфессиям. Не вдаваясь в рассмотрение этой безбрежной темы, я ограничусь тем, что сошлюсь на «культурную революцию», проведенную Мао Цзэдуном в аграрнейшем Китае для истребления старшего поколения руками молодежи. Грешников карали именно сельскохозяйственным трудом. Иными словами, их возвращали к земле, к ее врачующей и регенерирующей стихии. Но вдохновляющим прецедентом для Мао служила, видимо, сталинская карательная практика.