Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

В XX столетии агрессивный культ молодежи отличал общества, соединявшие авангардистский порыв с очень прочной и неизбывной аграрной традицией, — нацистскую Германию, связавшую индустриальную мощь с почвеннической архаикой, и особенно отсталую сельскохозяйственную Италию, бурно ускорившую свое технологическое развитие при Муссолини. Все же, несмотря на некоторые яркие исключения, в обеих странах весьма почтительно относились соответственно к фашистским ветеранам и нацистским «старым борцам». И уж тем более, за вычетом «чистки Рёма», никто не занимался избиением своих «старых кадров» ни в рейхе, ни, само собой, в фашистской Италии (которая на фоне ленинско-сталинской России вообще предстает какой-то утопией человеколюбия). Такие акции всегда оставались прерогативой коммунизма.

В дни сталинского Большого террора один из зарубежных наблюдателей, меньшевистский долгожитель Дан писал:

Сталин громит старый партийный аппарат — акт несомненного политического предательства, ибо, опираясь именно на этот аппарат, Сталин изничтожил все разновидности коммунистической оппозиции, истребил всю головку старого большевизма и заложил фундамент своего единовластия. Но для закрепления и оформления этого единовластия ему нужны люди совершенно иного калибра, чем те, которые заполняли старый аппарат. Ему нужны не те, кто его выдвигал в единоличные диктаторы, а те, кого он сам выдвигает на верхушку советской пирамиды; люди, ему лично преданные своим возвышением и, возможно, меньше связанные с социалистическими, революционными и партийными традициями старого большевизма <���…> Разгром старого партийного и советского аппарата ставит во весь рост проблему… аппарата нового , проблему выдвижения новых, преимущественно «молодых» кадров, человеческий материал для которых черпается в среде не только физически выросшей, но и политически, и интеллектуально сложившейся уже в «сталинскую» эпоху.

Беспримерная тотальность, «всенародность» этого стремительного обновления внушила тогда несбыточные надежды эмигрантским социал-аутсайдерам — надежды, симптоматически запечатленные в терминах, которые были заимствованы ими из сталинского кумулятивно-биологического глоссария. Упования прорастали из той самой биологической толщи, где зрели молодые кадры.

Советское государство, — продолжает Дан, — «тоталитарно» в самом подлинном смысле этого слова. Оно охватывает своими щупальцами… все стороны жизни советского гражданина, вплоть до бытовых и самых интимных. Его аппарат потому слишком многочисленен и слишком глубоко уходит своими корнями в самую толщу народных масс, слишком интимно сплетается с повседневной жизнью их, чтобы по крайней мере низовые звенья его (а в звеньях этих размешаются миллионы людей!) не отражали до известной степени их настроений и чаяний <���…> И не случайно, конечно, самым слабым «звеном» при чистке аппарата «национальных» республик оказывается почти повсюду Наркомзем: теснейшее соприкосновение с крестьянством превращает именно сельскохозяйственный аппарат в средоточие «буржуазного национализма», «троцкизма», «бухаринства» и всякой иной оппозиционной скверны… [583]

Наряду с эмигрантской наивностью здесь впечатляет вегетативно-мифологическая энергия этой веры в грядущее возрождение низовых масс, вызревающее в Наркомземе и национально-крестьянской среде. Но сами эти ассоциации у Дана верно отражают как символику, так и самую стилистику истребительно-обновленческой вакханалии, развязанной Сталиным, ибо не вызывает никаких сомнений родство его кадровой революции с аграрными мифологемами.

В ноябре 1925 года на похоронах (зиновьевца) Фрунзе Сталин произнес непостижимо откровенную речь, отрывки из которой часто цитируются в литературе:

Товарищи! Этот год был для нас проклятием. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей. Но этого оказалось недостаточно, и понадобилась еще одна жертва.

Зададимся вопросом — кому понадобилась? На первый взгляд, той самой «судьбе», существование которой Сталин — в беседе с Людвигом — отрицал, но которая обычно выступала в большевизме в таинственном амплуа некоей полуперсонифицированной буржуазно-демонической силы. Между тем мотив «жертвы» получит другой смысл, если вспомнить известные медицинские обстоятельства скоропостижной кончины красного полководца, наступившей при энергичном содействии генсека:

Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и просто спускались в могилу. К сожалению, не так легко и просто поднимаются наши молодые товарищи на смену старым.

Словом, довольно счастлив я в товарищах моих. Но откуда тогда «поднимаются» эти молодые товарищи? Конечно же, из самой «могилы» — из земной утробы, где, согласно архаическим представлениям, обретаются духи или эмбрионы всех живых существ [584], включая боевых сподвижников Фрунзе. В 1920‐м Сталин превозносит большевистских «неутомимых работников», которые «чуть ли не в один день подняли из-под земли Красную Армию».

В его аграрно-аппаратных циклах, в нескончаемом коловращении кадровой протоплазмы есть что-то и от самой элементарной — вегетативной — формы бессмертия. Быть может, именно в этом ключе понял Сталин историю, которую спустя много лет поведал ему Мао Цзэдун, рассказывая о гражданской войне в Китае: «Оказавшись в окружении, бойцы не сдавались, следуя призыву командира: „Не взирать на трудности, не страшиться испытаний, смотреть на смерть как на возвращение“. Сталин долго пытался уяснить смысл „возвращения“. Мао терпеливо объяснял, что в данном случае иероглиф „возвращение“ означает презрение к смерти как форме возвращения к своему первосостоянию, т. е., пожалуй, неисчезновению как материи. Сталин, проницательный собеседник и внимательный слушатель, отметил не только бесстрашие, но и мудрость командира» [585].

Прежние, подпорченные кадры уходят на перегной, а новые вырастают вместе со злаками: «Заготовительная кампания явилась проверкой всем нашим организациям <���…> облегчив им очищение от переродившихся элементов и вытянув вверх новых, революционных работников» («Первые итоги заготовительной кампании», 1928). «Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованные плодовые деревья», — говорит он через несколько дней после убийства Кирова, уже готовясь к всесоюзному лесоповалу. Но и сама эта террористическая чистка спускается в те же подпочвенно-вегетативные слои: «Бывает, что срубили дерево, а корней не выкорчевали: не хватило сил. Из этого и вытекает возможность восстановления капитализма в нашей стране» (Доклад «О правой опасности в ВКП(б)»). Подобно тому как «соки хозяйственной жизни нашей страны прут вверх с неудержимой силой», молодые кадры «прут вверх до того стремительно» (говорит он на XVIII съезде), что теснят стариков. Но те вовсе не желают потесниться. Препятствием для роста служит косность начальства, его окостенелый бюрократизм, который, как любит он говорить, «держит под спудом колоссальные резервы, таящиеся в недрах нашего строя». Это обвинение среди прочего содержится в его предисловии к брошюре Е. Микулиной «Соревнование масс» (1929), которую он расценил как хтоническую весть «о тех глубинных процессах великого трудового подъема, которые составляют внутреннюю пружину социалистического соревнования». Мы уже говорили в 1-й главе, что лживая книжка Микулиной вызвала резкие нарекания; но Сталин предпочел защитить журналистку, выставив ее чуть ли не олицетворением этих пробуждающихся сил, подавляемых литературными «вельможами». Ср. в его ответе Кону: