Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

После победы над левыми скопцами Сталин на короткое время, в 1928 году, смягчает было демографический критерий, уверяя, что «у нас нет раскола между старым и новым поколением революционеров… Старая и молодая гвардия идут у нас вместе, в едином фронте», — но суть его долгосрочной кадровой политики, конечно, нисколько не меняется: она направлена на тотальную смену и омоложение «людского состава», приостановленные или смягченные только после Большого террора. К концу 1920‐х годов упрек в катастрофическом старении он переадресовывает уже не троцкистской, а правой оппозиции:

Если мы потому только называемся старыми большевиками, что мы старые , то плохи наши дела, товарищи. Старые большевики пользуются уважением не потому, что они старые, а потому, что они являются вместе с тем вечно новыми, нестареющими революционерами. Если старый большевик свернул с пути революции или опустился и потускнел политически, пускай ему будет хоть сотня лет, он не имеет права называться старым большевиком , он не имеет права требовать от партии уважения к себе.

Выходит, коммунистические ветераны изымаются из политического обращения не вследствие своей старости, а скорее вопреки ей. Более того, на акробатическом жаргоне Сталина они именно за счет своего идеологического старения теряют даже право на самое — почетное в этом контексте — звание «старого большевика». И все же Сталин очень слабо маскирует здесь свою геронтофобию [566]. Нетрудно догадаться, однако, кто и на сей раз сохраняет статус «вечно нового, нестареющего революционера», подлежащего сохранению при любом движении веществ в составе большевистского организма. Иное дело — скоропостижно одряхлевшие и потому впавшие в правооппортунистический маразм вчерашние соратники, наподобие Бухарина, Томского или Рыкова. Биологический критерий идеально совпадает со стратегической задачей. В конечном итоге оппозиция обреченных — это естественная форма сопротивления пожираемых клеток; но и новым клеткам приходится доказывать свое право на жизнь:

Всегда у нас что-либо отмирает в жизни. Но то, что отмирает, не хочет отмирать просто, а борется за свое существование, отстаивает свое отжившее дело.

Всегда у нас рождается что-либо новое в жизни. Но то, что рождается, рождается не просто, а пищит, кричит, отстаивая свое право на существование. ( Голоса: «Правильно!». Аплодисменты. )

Им и впрямь, причем чуть ли не с первых лет Октября, овладевает какой-то ненасытный кадровый голод. «Никакая задача <���…> не может быть проведена без живых людей, без новых людей, без кадров новых строителей», — заявил Сталин уже в 1926 году на встрече с ленинградским партактивом. «В колхозах, — говорит он через семь лет, — тоже должна командовать молодежь, потому что она легче всего усваивает ленинские заветы». (А знания, в сотый раз напоминает он, «дело наживное».) «Кадры решают все» — и во всех областях: в промышленности («Надо создать кадры строителей индустрии»), в РККА (установка на «новые командные кадры, вышедшие из низов и поднявшиеся вверх»), в среде интеллигенции («Старые профессора нуждаются в новой смене из новых людей»); спесивых стариков, вроде Марра, надо вышибать даже из лингвистики — и Сталин сообщает, что свою работу о языкознании он написал по просьбе «группы товарищей из молодежи».

Ту же роль, что дореволюционные «интеллигенты» или оппозиционеры 1920‐х годов, в сталинских наставлениях 1930‐х и 1940‐х должны были играть сменившие их партийные и государственные начальники, которым предписывалось загодя окружить себя очередной «молодой сменой», вышедшей из народа, — т. е. собственными могильщиками [567]. Хотя подстрекательски-репрессивная кампания в тех или иных частностях выходила из-под досконального сталинского контроля, приближаясь иногда к саморегулирующимся процессам, в целом она носила достаточно скоординированный характер [568]. Неугодные Сталину старые «верхи» уничтожались и с помощью другой, потребной ему части элиты и, что несравненно важнее, при массовом содействии молодых и честолюбивых социальных «низов», которые, по его словам, смещали «центр тяжести на критику снизу». Авторханов называл это его «общеизвестной игрой — убрать врагов первой очереди руками врагов второй очереди, а потом врагов второй очереди убрать руками „выдвиженцев“» [569].

Правда, на встрече 1941 года с таджиками Сталин принял во внимание восточное почтение к старцам и, соответственно, причислил к ним самого себя: «Я вижу, что здесь кроме молодежи присутствуют и старики, например, я. Так вот мы, старики, помним, молодежь может и не помнить, да молодежи, пожалуй, и не обязательно помнить, но мы, старые большевики, помним о том, как мы называли старую, царскую Россию тюрьмой народов» [570]. Как видим, понятие «старый», включая царскую Россию, одновременно отождествлено им с былым, уже умершим, и это тождество немедленно заостряется, едва он переходит к осуждению расистской « старой идеологии, являющейся мертвой ».

«Молодежь должна сменить нас, стариков», — сказал он на I съезде колхозников-ударников. Показательно все же, что сетовать на собственную старость он повадился как раз в годину Большого террора, в промышленных количествах истребляя старых партийцев. В самый его канун, 5 марта 1937 года, генсек на пленуме ЦК предложил соратникам озаботиться их собственным погребением — а именно подготовить каждому «двух замов прежде всего <���…> Но замы должны быть настоящими замами, способными вас заменить» (что, впрочем, не помешает ему затем перебить многих из них, ибо при необходимости он и молодежь уничтожал с тем же рвением). И далее, согласно стенографической записи: «Мы, старики, члены Политбюро, скоро отойдем, сойдем со сцены . Это закон природы » [571]. Там же он наметил статистические параметры партийно-демографической смены поколений: от низовых организаций до ЦК национальных партий — в общей сложности около 106 тысяч человек; в реальности число жертв многократно превзошло эти скромные цифры.

Но по большей части эти его признания в собственной старости звучали довольно сдержанно и жеманно, а к тому же, как правило, не подлежали публикации и адресовывались лишь ограниченной аудитории в период террора: группе депутатов в январе 1938 года («начинаю стариться»), в марте того же года — папанинцам («за здоровье той молодежи, которая нас, стариков, переживет с охотой!») [572], в мае — работникам высшей школы («прошу стариков не обижаться — я сам старик» [573]). Возобновились они и после тотальной чистки — в конце 1944-го, в беседах с французскими гостями и де Голлем («Я старый, скоро умру») [574], а в конце жизни — в его роковом выступлении на пленуме ЦК в октябре 1952 года, когда для отвода глаз и на манер Ивана Грозного вождь заявил, будто хочет уйти в отставку: «Я уже стар [575]. Бумаг не читаю. Изберите себе другого секретаря» [576]. Напомним, что он вознамерился тогда избавиться от своих прежних сообщников — совершенно в духе 1937–1938 годов, когда занялся повальным омоложением кадров.