Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

В дуалистической системе старой русской культуры (по крайней мере, «до конца XVIII века»), пишут Лотман и Успенский, имея в виду, в частности, Петровские реформы, «новое мыслилось не как продолжение, а как эсхатологическая смена всего <���…> Изменение протекало как радикальное отталкивание от предыдущего этапа» [230]. Но, конечно, такое же апокалиптическое «переворачивание» было свойственно всей леворадикальной, особенно большевистской, историософии:

Нина Тумаркин продемонстрировала, что очень рано, практически сразу после Октябрьского переворота, для укрепления своего престижа власть начала обзаводиться чертами настоящей церковности, зачастую непосредственно заимствованными из православного наследия [231]. Дальнейшие события резко стимулировали эту новоцерковную ориентацию, внося в нее актуальные дополнения и сдвиги. В такой перспективе семинаристское прошлое, бесспорно, могло только пригодиться Сталину. То, что, с точки зрения партийных снобов, казалось биографическим изъяном, в новой обстановке постепенно становилось весомым преимуществом.

Это касается и стилистики. Если писания Сталина — еще в большей мере, чем у других марксистов, — изобиловали богословской фразеологией, то прежде всего это объяснялось роковой ограниченностью его заемного русского лексикона, изначально строившегося на терминологическом фундаменте духовной школы. Однако эта школа одновременно дисциплинировала и упорядочивала его религиозно-политическую риторику, обводя ее теми рамками, где она находила созвучный эмоциональный отклик у конфессионально предрасположенного к ней читателя — пусть атеиста, но выросшего на православной традиции. В сталинской публицистике не было тревожного религиозного поиска, беспокойного сектантского духа, свойственного некоторым партийным декадентам. Проигрывая в бутафорском блеске Троцкому и прочим любителям интеллектуальной бижутерии, Сталин выигрывал зато в чисто теологической ясности, связности и мнимой логичности своих доводов, стимулировавших в русской партийной массе подсознательные ассоциации с памятной ей литургикой и уроками Закона Божия. В 1920‐е годы это обстоятельство, как и общая положительность, рассудительность и «духовная трезвость» его тогдашнего облика, сыграло немалую роль в победе генсека над экзальтированным евреем Троцким. С другой стороны, партийно-семинаристский жаргон Сталина и сам тяготел к догматическому затвердению в контурах новой религии, которую он назвал «ленинизмом» и которую замесил на консервативных ценностях, чуждых и враждебных его официальному кумиру.

Есть все же нечто символическое в том, что победу над Троцким, Зиновьевым и Каменевым одержало слаженное православное трио. «Мы все трое были певчими в церкви, — вспоминает Молотов. — И Сталин, и Ворошилов, и я. В разных местах, конечно». Зато потом, уже в политбюро, «все мы трое пели: „Да исправится молитва Твоя…“ — и так далее. Очень хорошая музыка — пение церковное» [232].

Психологически бывшему семинаристу и впрямь было несравненно легче, чем любому другому партийцу, особенно из «ленинской гвардии», реабилитировать церковь в период советско-германской войны. Разумеется, у Сталина, как и у прочих большевиков, встречалось до того немало агрессивных атеистических выпадов, и организационным следствием этого настроя явилась так называемая антирелигиозная пятилетка 1932–1936 годов. Однако в его сочинениях нельзя отыскать ни одной собственно антирелигиозной статьи или речи — притом что они действительно перенасыщены клерикальной лексикой (включая совершенно избыточное для коммуниста упоминание слова «бог», пусть даже в ироническом контексте). В 1909 году он призывает сознательных рабочих почаще выступать с рефератами: «Раза два споткнешься, а там и привыкнешь самостоятельно шагать, как „Христос по воде“». Ср. также в одной из его заметок 1917 года: «А сами вы разве не кричали: распни, распни большевика?» Вообще у него ощутимо многолетнее тяготение к библейским и евангельским цитатам: «окружили мя тельцы мнози тучны»; вопиют даже «камни бессловесные»; «делайте, что хотите делать» (ср. слова Христа, обращенные к Иуде: «Что делаешь, делай скорее»); «дурные пастыри»; «отделить овец от козлищ»; «мерзость запустения»; «не ведающие, что творят»; «глас вопиющего в пустыне»; «всякое даяние благо»; «нужно, чтобы дух интернационализма витал всегда над комсомолом» (как дух Божий — над водами); «собака вернулась к своей блевотине»; «плоть от плоти и кровь от крови нашего народа»; «неизвестен ни день, ни час, когда грядет жених»; «нужно изменить государственный и социальный строй Японии по образу и подобию коренных интересов японского народа»; «великая партия рабочего класса, родившая и воспитавшая меня по образу своему и подобию» (тут Сталин сделал все возможное, чтобы стать сиротой); «ищите да обрящете» (новые парткадры).

Христианское богословие спроецировано у него непосредственно на партийную религию: «Большевизм и ленинизм — едино суть», — так сжимается Троица: «Отец, Слово и Святый Дух; и сии три суть едино» (I Ин. 5: 7). Но теологические речения у Сталина тоже амбивалентны, и догмат о единосущии он саркастически направляет против Каменева, обвиняя того помимо общего «грехопадения» в «фарисействе» и двуличии: «Два лица в одном естестве».

Среди его бесчисленных нападок на политических противников содержится немало бранных или уничижительных эпитетов, генетически связанных с миссионерской и полемической христианской традицией, обостренной кавказскими межрелигиозными распрями. В 1907 году он высмеивает тех меньшевиков, «которые меньшевизм считают „кораном“, себя — правоверными, а большевиков — гяурами». Спустя много лет, выступая с завуалированной критикой Ленина-юбиляра, он иронически обмолвился: «Но Ильич велик », намекнув на знаменитый зачин мусульманской молитвы «Аллах велик». Еще более настойчиво Сталин апеллирует к языческим коннотациям: забюрократившихся «товарищей» он обзывает «жрецами», по-ленински упрекает в «фетишизме» оппозицию и Троцкого, приписывая последнему вдобавок «оракульские изречения». Но мы далее убедимся, что, как и показ Бунда, образ Троцкого и оппозиционеров у генсека насыщен антииудаистическими коннотациями.

Высокий церковный слог он внедряет даже в дежурную политинформацию — так, в 1918 году Сталин пишет, что большевистский манифест «прозвучит благодатным звоном на радость и утешение сынам Украины» (правда, отмечает Н. Тумаркин по иному поводу, религиозные клише были общей модой времен Гражданской войны). В 1921‐м он потребовал «изгнания собесовского духа из предприятий и учреждений» — в такой оригинальной форме представил он евангельское изгнание нечистого духа, отождествившегося у него с филантропией.