Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Мы рассматриваем польских рабочих, вытесняющих нас , как погромщиков, как желтых, не поддерживаем их стачек, срываем их. Во-вторых, отвечаем на вытеснение вытеснением: в ответ на недопущение еврейских рабочих на фабрики мы не допускаем польских рабочих к ручным станкам.

Невозмутимо игнорируя именно ответный характер этих действий, Сталин патетически восклицает:

Так говорят о солидарности на бундовской конференции. Бунд достиг цели: он межует рабочих разных национальностей до драки, до штрейкбрехерства.

Что говорят насчет солидарности с евреями польские социал-демократы, Сталин, понятно, предпочитает не сообщать. Как и Ленина, его раздражает сама претензия еврейства на статус нации, причем в его отповеди проглядывает двусмысленность и идеологическая сбивчивость, вообще очень характерная для коммунистов, как только речь заходит об этой теме. С одной стороны, автор, с оглядкой на О. Бауэра, говорит, что «еврейская нация перестает существовать» (заодно Сталин как-то глухо и противоречиво ссылается на статью Маркса «К еврейскому вопросу», словно заново пытаясь ввести ее в большевистский обиход); с другой — он ставит под сильнейшее сомнение и нынешнее существование еврейского народа на том основании, что у евреев нет общего языка — разве что «жаргон», т. е. идиш (в нелюбви к которому большевики до поры до времени курьезно сходились с сионизмом, хотя опирались на совершенно иные предпосылки), а кроме того, нет общей территории. Оба этих аргумента («признаки нации»), особенно второй, несмотря на свою марксистскую аранжировку, явственно восходят к святоотеческой и вообще религиозной юдофобии: самым наглядным доказательством крушения иудаизма издревле считалась утрата евреями святого языка и их рассеяние по всему миру. Как не без удовольствия отмечает Иоанн Златоуст, после распятия Христа «евреи так унижены, что и лишились всего государства, и странствуют скитальцами, изгнанниками и беглецами» («Против иудеев») [221]. Мотив рассеяния Сталин исподволь соединяет с их беспочвенностью, обусловленной тем, что «у евреев нет связанного с землей широкого устойчивого слоя, естественно скрепляющего нацию».

Религиозная подоплека того противодействия, которое встречали у теоретиков РСДРП претензии Бунда на национальную обособленность, — это память жанра, а именно христианско-миссионерского жанра в его русификаторском обличье. Медем резонно подчеркивал, что искровская установка на ассимиляцию идеально совпадала с политикой российского Министерства внутренних дел в том же вопросе [222]. Но в большевистском подходе, как и в этой имперской позиции, просвечивают адаптированные церковью юдофобские тирады апостола Павла, который обличал евреев в ветхозаветной замкнутости, тогда как для христиан уже «нет различия между Иудеем и Эллином» (Рим. 10: 12).

Если в 1890‐е годы еврейские рабочие торжественно отрекались от субботы и национально-религиозных праздников, то теперь и тут все изменилось. Нападки Сталина на эту реставрацию дышат уроками Закона Божия и горечью семинариста:

Дело дошло до того, что «празднование субботы» и «признание жаргона» объявил он [Бунд] боевым пунктом своей избирательной кампании.

С нескрываемой обидой он затем возвращается к этой болезненной теме, делая ее чуть ли не рефреном всего трактата:

Социал-демократия добивается установления одного обязательного дня отдыха в неделю, но Бунд не удовлетворяется этим, он требует, чтобы «в законодательном порядке» было «обеспечено еврейскому пролетариату право праздновать субботу при устранении принуждения праздновать другой день». Надо думать, что Бунд сделает «шаг вперед» и потребует права празднования всех старо - еврейских праздников, а если, к несчастью Бунда, еврейские рабочие отрешились от предрассудков и не желают праздновать, то Бунд своей агитацией за «право субботы» будет им напоминать о субботе , культивировать в них, так сказать, « дух субботний »…

Вывод:

Сохранить все еврейское, консервировать все национальные особенности евреев, вплоть до заведомо вредных для пролетариата <���…> вот до чего опустился Бунд!

Тот обязательный день отдыха, которого, по Сталину, добивается мировая социал-демократия, — это христианское воскресенье (впоследствии он действительно сделает его выходным в СССР). Зато в обращении к субботе и «старо-еврейским праздникам» он усматривает мрачный регресс, подчеркнутый иронией насчет «шага вперед», — отступление к ветхозаветным «предрассудкам» и обособленности, противостоящей русско-большевистскому экуменизму. «Законодательный» здесь пробуждает ассоциации с иудейским «законом» — антитезой евангельской благодати, тогда как «старо-еврейский» — такой же точно эвфемизм «ветхозаветного», как и ленинское определение: «старое и кастовое в еврействе», потребное лишь «раввинам и буржуа».

Сталин, несомненно, должен был помнить речение пророка Амоса об иудейских праздниках: «Возненавидел и отверг праздники ваши» (5: 21), — по поводу которого Иоанн Златоуст говорит в своей книге «Против иудеев»: «Бог ненавидит, а ты принимаешь в них участие? Не сказано <���что ненавидит> такой-то и такой-то праздник, но вообще все» [223]. Другой церковный авторитет, преподобный Иоанн Дамаскин, так разъясняет, со ссылкой на Павла (Гал. 4: 3), отмену субботы во имя воскресенья: «Было придумано соблюдение Субботы для тех, которые были „млади“, и для „порабощенных под стихиями мира“, для плотяных и не могших ничего понять выше тела и буквы <���…> Мы более не рабы, но сыновья, более не „под законом, но под благодатию“ <���…> Буква была отвергнута, телесное прекратилось, и закон рабства окончился, и закон свободы нам дарован» [224].

Вероятно, юдофобские и созвучные им политические импульсы Сталин воспринял еще в школьные годы. Как подчеркивают Р. Такер и М. Агурский, русское духовенство в Грузии, включая самого экзарха, а также руководителей и преподавателей Тифлисской семинарии, было проникнуто агрессивно-русификаторскими настроениями (некоторые из этих иереев стали позднее видными черносотенцами) [225]. Но разве сходные тенденции не были присущи многим большевикам типа Алексинского или Молотова? Тем не менее конвергенция соответствующих взглядов с большевистским централизмом долго носила латентный, пульсирующий характер, поскольку она резко контрастировала с официально-космополитической доктриной русского коммунизма, вобравшей в себя вдобавок те элементы русофобии и германофильства, которые так ошеломляюще проступили в 1917 году. Сталин был одним из тех, кто в силу и своих биографических факторов, и ментальных предпочтений еще на инициальной стадии большевизма способствовал выявлению консервативно-патриотического потенциала, накапливавшегося в этом движении наряду с интернационализмом.