Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Порой Сталин стилизует себя под библейские фигуры. Напомню его устный юношеский псевдоним — Давид [233], отсылающий к патрониму; в евангельском рассказе о Рождестве говорится: «Иосиф, сын Давидов» (Мф 1: 20). Как обычно, тут срабатывают его излюбленные ассоциации по смежности, сообразно которым позднее, явно памятуя о Библии, Иосиф Джугашвили назвал своего первенца Яковом — так звался отец ветхозаветного Иосифа. По всей видимости, в те частые периоды, когда он занимался вымогательством хлеба у крестьян — сперва в Царицыне, затем во время кампании на так называемом хлебном фронте (непосредственно — в Сибири) и, наконец, в годы коллективизации, — Сталин идентифицировал себя с тем же Иосифом, правителем Египта, своим тезкой и предшественником, хлебозаготовки которого увенчались следующими достижениями:

И сказали ему: не скроем от господина нашего, что серебро истощилось и стада скота нашего у господина нашего; ничего не осталось у нас пред господином нашим, кроме тел наших и запасов наших. Для чего нам погибать в глазах твоих, нам и землям нашим? Купи нас и земли наши за хлеб; и мы с землями нашими будем рабами фараону, а ты дай нам семян, чтобы нам быть живыми и не умереть, и чтобы не опустела земля. И купил Иосиф всю землю египетскую для фараона, потому что продали египтяне каждый свое поле; ибо голод одолевал их. И досталась земля фараону. И народ сделал он рабами от одного конца Египта до другого (Быт. 47: 18–21).

Сталин не мог не заметить полной тождественности результатов [234]— с тем, правда, различием, что египетский Иосиф добился успеха с помощью предсказанного им голода, тогда как Иосиф советский сам же его организовал; в обоих случаях раскулачиванию предшествовали — «семь лет тучных» в Египте, «ряд урожайных годов» (по определению генсека) в СССР. Еще в декабре 1925 года на XIV съезде он, как бы мимоходом, обмолвился пророческой фразой: «Можно было бы, не глядя ни на что, двинуть вперед экспорт вовсю, не обращая внимания на состояние внутреннего рынка, но это обязательно вызвало бы большие осложнения <���…> в смысле некоторого искусственно организованного голода ». З адолго до того, в 1920‐м, Сталин призывал режим создать государственный хлебный фонд «для революции на Западе». Мировая революция — лишь предлог для этой хлебозаготовительной мании, соединившей в себе ленинский государственно-помещичий идеал «хлебной монополии» с ветхозаветным сюжетом, — предлог, на котором Сталин даже не очень настаивает. Вскоре он говорит, что «наличие известного минимума хлебных запасов в руках государства является пружиной всех пружин возрождения промышленности и сохранения Советского государства». Из года в год он упорно возвращается к этому требованию, нагнетая его до некоторой даже поэтической образности: «Мы не можем жить, как цыгане, без хлебных запасов». Неожиданные «цыгане» отсылают именно к библейскому тексту: ведь они традиционно отождествлялись с египтянами. И ниже: «Разве не ясно, что великое государство, занимающее шестую часть суши, не может обойтись без хлебных резервов для внутренних и внешних надобностей? <���…> Нам безусловно необходим известный резерв для интервенции в дело хлебного рынка, для проведения нашей политики цен» (июльский пленум 1928 года). Наконец, уже во время коллективизации, генсек разъясняет, что «хлеб нельзя рассматривать как простой товар <���…> Хлеб есть валюта валют». (Одновременно проводится и мощнейшая кампания по конфискации обычной валюты, а равно «драгметаллов» у всего населения страны, по масштабам ничуть не уступавшая вымогательствам Иосифа, посредством которых все серебро египтян перешло в казну фараона.)

Пресловутые «десять сталинских ударов» — это, как в устном сообщении отметил Зеев Бар-Селла, реплика на ветхозаветные десять казней египетских (в ивритском оригинале именно «удары» — «макот мицраим»). Библейские сюжеты он иногда сжимает до размеров метафоры: «Нам приходилось строить под огнем. Представьте себе каменщика, который, строя одной рукой, другой защищает тот дом, который он строит». Так в книге Нехемии описано возведение иерусалимского Храма: «Строившие стену <���…> одною рукою производили работу, а другою держали копье» (4: 17).

На склоне лет в его поведении, возможно, отозвались и православные социокультурные привязки [235], слегка подогретые памятью о набожной матери и о верующей жене (первой, Екатерине Сванидзе [236]), — отсюда такие реликты религиозного умонастроения, как народно-грузинские литургические поминки (хлеб и вино) по сыну Якову [237]или совет, который он дал Громыко, — слушать в США церковные проповеди, чтобы лучше усвоить разговорный английский.

И. Курляндский, дополнивший своими наблюдениями приведенный мной чуть выше набор сталинских церковных реминисценций, вместе с тем упрекает меня, во-первых, в излишней открытости к некоторым сомнительным публикациям, а во-вторых, в том, будто я всерьез поверил в сантименты, побудившие Сталина обратиться за помощью к церкви в 1943 году, — хотя «он просто прагматически использовал религиозно-патриотические чувства граждан в своих целях, в данном случае — для достижения победы. Важным фактором были также борьба с немцами за религиозные круги и сближение с веротерпимым Западом» [238]. Первый упрек я принимаю и теперь стараюсь его учесть; второй основан на недоразумении. Есть все же разница между психологическими предпосылками, облегчившими такой переход, и искренним религиозным чувством, которое я Сталину отнюдь не приписывал. Мне остается буквально повторить именно то, что сказано в прежних изданиях книги: для него неизмеримо важнее оказались, как всегда, «соображения политической целесообразности» (Е. Громов), вступившие в союз с биографическими обстоятельствами и предпочтениями. Сначала Сталин усердно истреблял священников, закрывал или разрушал храмы, а потом, в 1943‐м, повинуясь политической прагматике, выпустил уцелевших и раздал им приходы. В 1920 и 1921 годах, в разгар уничтожения церквей, Сталин по столь же практическим резонам защищал от гонений ислам — но никак не православие (см. его заметку «Политика советской власти по национальному вопросу России» и речь на съезде народов Дагестана, а также соответствующий фрагмент в докладе на X партсъезде). В 1924 году он ради «смычки с крестьянством» все же предложил несколько умерить атеистическую пропаганду в русских селах (речь «Об очередных задачах партии в деревне»), и приведенные им тогда аргументы во многом объясняют его будущий подход к религии [239]:

Мужик смотрит на бога по-хозяйски , т. е. мужик иногда не прочь бы отвернуться от бога, но его часто раздирают сомнения: «а кто его знает, может, бог и в самом деле существует; не лучше ли будет ублаготворить и коммуниста, и бога, чтобы надежнее было для хозяйства».