Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Отправным пунктом на пути к его знаменитому послевоенному тосту «за русский народ» станет все же приход к власти нацистов, состоявшийся 30 января 1933 года (хотя и принято считать, будто Сталин вместе с прочими советскими коммунистами поначалу был не слишком встревожен победой Гитлера). Выступая в том же году на первомайских торжествах в Кремле, Сталин впервые, насколько мне известно, объявил: «Русские — это основная национальность мира, она первая подняла флаг Советов против всего мира». Фактически он полемизирует здесь с не упомянутой им статьей Ленина «О национальной гордости великороссов», где утверждалось, что заслуга последних состоит лишь в том, что они тоже участвовали в революционном движении. Но Сталин переводит это молчаливо оспариваемое им «тоже» в пафос неоспоримого приоритета. «Русская нация, — резюмирует он, — это талантливейшая нация в мире» (запись Р. Хмельницкого) [226]. Конечно, нарциссически-национальные тенденции такого рода крепнут в СССР прежде всего под воздействием его собственной установки на «строительство социализма в одной стране» и смежных внутренних факторов, при том что миллионы представителей этой самой нации, как и соседних народов — украинцев, казахов и пр., — как раз тогда умирают от голода, устроенного оратором. Важен, однако, и внешнеполитический стимул — очевидно, Сталин сообразно отреагировал на нацистский триумф, всего через три месяца ревниво адаптировав помпезно-националистическую риторику гитлеризма, пока еще неуверенно, в виде пробы, к своим новым потребностям. При жизни генсека речь эта в СССР не печаталась, как и его последующий панегирик русскому народу, который он произнесет еще через четыре года (снова в разгар всесоюзного истребления и этого, и соседних советских народов) — на праздничном обеде у Ворошилова 7 ноября 1937-го, а затем, в расширенном виде, в начале 1943 года на чествовании монгольской делегации: «Среди равных наций государства и стран в СССР самая советская, самая революционная — это русская нация» [227].

На тогдашнем публицистическом фоне православный вклад Сталина выглядит значительно менее впечатляющим, если учесть, с какой плавностью его пресловутый семинаристский жаргон (то, что Троцкий язвительно называл «тифлисской гомилетикой») с самого начала вписывался в партийный и общереволюционный дискурс. Как и у прочих большевиков, сближение марксизма с новозаветной риторикой, несомненно, поддерживалось у него ощущением интимного родства обеих мировоззренческих систем. Уже после революции, следуя общему поветрию, Сталин заявил:

Если раньше христианство считалось среди угнетенных и затравленных рабов Римской империи якорем спасения, то теперь дело идет к тому, что социализм начинает служить (и уже служит!) для многомиллионных масс знаменем освобождения.

В то же время именно Сталин, с его конфессиональной выучкой, должен был наиболее живо ощутить преемственность диалектического и исторического материализма от теологических структур. «Безначальная и бесконечная» материя как абсолют или основа мира слишком уж явственно напоминала канонические определения Божества [228], а сознание, порождаемое ею, напрашивалось на самоочевидную аналогию с воплощением Сына — Слова. В обличении «товарного фетишизма» или, скажем, «фетишизма» меньшевистского он еще легче, чем его единомышленники, мог опознать христианскую борьбу с идолопоклонством и ветхозаветным ритуализмом, в триаде — приметы Троицы, в гегелевской диалектике — наследие апостола Павла, а в законе «отрицания отрицания» — церковное «смертью смерть поправ» [229]. И в самом деле, эта литургическая формула становится одним из трафаретов сталинского оксюморонно-омонимического стиля; ср. хотя бы:

Раздуть пламя классовой борьбы, чтобы этим навсегда уничтожить всякую классовость.

Нужно ликвидировать это ликвидаторское настроение.

Соответствующим мировоззренческим принципом в конечном итоге обусловлены вообще все его сногсшибательные антиномии, оксюмороны и диалектические инверсии, наподобие того, что отмирание государства придет через максимальное усиление государственной власти или что железная дисциплина означает наибольшую свободу в партии. Охотно пользуется он этим приемом и прибегая, допустим, к антивоенной демагогии («Чтобы уничтожить войну, нужно уничтожить империализм»), да так, что расхожий лозунг «война войне» принимает у него очертания свирепого побоища:

Армия хочет мира, и она завоюет мир, сметая по пути к миру все и всякие препятствия.

Без сомнения, вовсе не Энгельс и даже не Ленин, а Павел служит для Сталина верховным авторитетом в деле стилистического оформления подобных дихотомий. Как известно, употребительный прием Павла — экспансивное нагнетание негативных утверждений, которое, в свою очередь, внезапно сменяется их контрастным отрицанием:

Что же скажем? Неужели от закона грех? Никак , но я не иначе узнал грех, как посредством закона.

Итак, неужели доброе сделалось смертоносным? Никак.

Что же скажем? неужели неправда у Бога? Никак (Рим. 7: 7, 13; 9: 14).

По аналогичному методу действует Сталин:

Я вовсе не хочу сказать, что партия наша тождественна с государством. Нисколько.

Этим я вовсе не хочу сказать, что студенты не должны заниматься политикой. Нисколько.

Не значит ли это, что мы тем самым беремся разжигать классовую борьбу? Нет, не значит.

Вместе с тем сталинские антиномии, взятые в их историософском аспекте, обнаруживают прямое родство с отечественными схемами чудесного и радикального преображения, обновления страны, облюбованными дуалистической (средневековой) традицией. Эта зависимость очевидна и в самой композиции выводов. Иногда Сталин ритмически развертывает свои антитезы на манер митрополита Илариона («И что успе закон? что ли благодать? Прежде закон, потом благодати; прежде стень ти, потом истина») или Кирилла Туровского, радостно живописавшего, как языческую зиму сменила весна Христова:

У нас не было черной металлургии, основы индустриализации страны. У нас она есть теперь.

У нас не было тракторной промышленности. У нас она есть теперь.

У нас не было автомобильной промышленности. У нас она есть теперь. — и т. д.

Все вместе по-евангельски означает, что последние будут первыми:

В смысле производства электрической энергии мы стояли на самом последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест.

В смысле производства нефтяных продуктов и угля мы стояли на последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест. <���…>

Все это привело к тому, что из страны слабой и не подготовленной к обороне Советский Союз превратился в страну могучую в смысле обороноспособности («Итоги первой пятилетки»).