Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Сближая себя, подобно западным социалистам, с изначальной, гонимой Церковью, революционно-народническое (а вслед за ним и социал-демократическое) движение наделяло своих недругов, наряду с ветхозаветной жестокостью и «фарисейством», также приметами сатанинского язычества, отождествляя их с вавилонскими идолами, «фараоном», Молохом, Золотым тельцом, Иродом, жрецами Мамоны и т. д. Борьба с ними словно воспроизводит жертвенный подвиг первых христиан и праведных иудеев, «прообразующих» Церковь. Все эти капиталистические демоны и соприродные им языческие стихии злобной судьбы — «вихри враждебные» — стоят на пути революционной России к Земле обетованной (общеупотребительное обозначение грядущего социализма).

Главные элементы сатанинских языческих культов, поэтически приписанных врагу, группируются в некое подобие связного сюжета. Совершенно бесспорна серпентическая подоплека всех правящих классов — и тем самым революционная метафорика с первых своих дней выказывает близость к традиционно-фольклорному змееборчеству:

Царь и его присные — помещики, чиновники, священнослужители, «опричники» и т. п. — это «вампиры», людоеды, пауки, хищные звери, змеи, драконы, которые насыщаются кровью замученного, но все еще пассивного народа и, в сущности, кровью и соками самой русской земли — его матери, изнывающей от страданий. Ср., например, обвинение, брошенное в 1881 году П. Ткачевым по адресу русских «верноподданных», которые, «в угоду своего владыки-царя, откармливают его палачей мозгом и кровью своих собственных сыновей, дочерей и жен» [264]. Можно процитировать и обращенные к Русской земле песни, составлявшие важнейший суггестивный элемент этого пропагандистского набора: «Царь-вампир из тебя тянет жилы. / Царь-вампир пьет народную кровь!» («Новая песня», анонимный автор [265]).

Промышленное развитие прибавило к этой картине показ заводов, станков и машин как воплощенной бесчеловечности и скопления механических монстров; ср. в анонимной песне: «Невский завод засыпает, / Крови напившись людской» [266], — или в зачине горьковской «Матери»: «Фабрика выкидывала людей из своих недр, словно отработанный шлак <���…> День был проглочен фабрикой, машины высосали из мускулов людей столько силы, сколько им было нужно». Во всех этих филиппиках очень заметно влияние западной и в первую очередь французской антикапиталистической беллетристики (тексты Парижской коммуны, «Жерминаль» Золя и пр.). Но российская жизнь продуцировала, конечно, и оригинальное мифотворчество, в том числе среди самих рабочих поэтов, сохранивших фольклорный страх перед индустрией. Бестиальными чертами означены у них даже приводные ремни, шкивы, шестеренки и прочие детали металлических Молохов, увиденных испуганными глазами вчерашнего пахаря:

Словом, фабрика приравнивалась к пеклу и могильному царству, а рабочие, соответственно, — к мертвецам или теням либо к порабощенным гномам , добывающим металлы, уголь и прочие богатства для злобного тирана наверху:

В максимальной мере эта инфернальная символика захватывает рудники и шахты как концентрированное выражение хтоники капиталистической эксплуатации [269]. Так выстраивается универсальный революционный сюжет о мятежных циклопах, рвущихся на волю из Тартара, — или о пролетарских кадаврах, восстающих из гроба. Ср. в стихотворении неизвестного автора «Узники»:

Такое же революционное пробуждение загробных троглодитов дано во множестве других агитационных текстов и марксистского, и народнического направления — хотя бы в стихах А. Гмырева, где приметы Аида перенесены на самый быт рабочих:

С могильным заточением отождествлено, разумеется, и подполье («Свет подпольный, потаенный и скупой, — / День иль ночь вверху — не все ли нам равно? / Глубоко в земле, в камнях, подвал слепой, — / От ищеек скрыто наглухо окно…» — А. Богданов, «В подполье») [271].

Иначе говоря, при сколь-нибудь внимательном изучении этого образного ряда вскрывается роковое двойничество между верхними и нижними упырями — и те и другие равно принадлежат царству нежити. Комментируя в 1911 году данные о производственном травматизме в горнозаводской промышленности, Бонч-Бруевич, будущий управделами Совнаркома, приписывает капиталистам особую, людоедскую арифметику «убытков» (явно подсказанную специфической коммерцией Шейлока). Точнее, он инкриминирует им свои собственные подсчеты, требующие все же определенной склонности к такому занятию:

Капиталисту более всего, конечно, интересно знать <���…> отношение количества жертв к количеству добываемых пудов продукта. И оказывается [для кого?], что на сто миллионов пудов добычи приходится пострадавших около трех тысяч человек. А убитых в 1908 г. — пятьдесят человек на сто миллионов пудов, т. е. за это число пудов продуктов горной промышленности, наверное, было заплачено около 250 пудов человеческого мяса, или, что то же, 10 000 пудов продукта, оплаченных приблизительно одним фунтом человеческого мяса. Вот цена этого дорогого мяса! [272]

Приметы каннибальско-кладбищенского тождества между властителями и рабами различимы даже в сюжетах прометеевского круга — например, у Скитальца: