Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Кровавая жертва может прорасти и живительным, насыщающим словом:

Но чем, собственно, разнится каннибальский состав этого духовного окормления от «мозга и крови» угнетенного народа, которыми тот, по Ткачеву, послушно откармливает своих палачей? Единый кровоток пронизывает и сам этот народ, принимаемый некоторыми идеологами революции за новое, вселенское божество, запечатленное в его коллективной Чаше Грааля. Ср. у Горького в «Исповеди»:

Видел я ее, мать мою [землю1 <���…> как полную чашу ярко-красной, неустанно кипящей, живой крови человеческой, и видел владыку ее — всесильный, бессмертный народ! <���…> — Ты еси мой Бог и творец всех богов [280].

Кто же предстанет новым кровавым Христом, призванным вызволить порабощенный «народушко» или всю землю?

Хтоническая символика (отчасти подсказанная знаменитым «кротом истории») проникает даже в программные документы большевизма — такие, как апокалиптический Манифест, принятый на предреволюционном VI съезде РСДРП(б) в августе 1917 года: «Работают подземные силы истории» [281]. Но последние вовсе не исчерпываются одним только биологическим или вегетативным своим проявлением. Аграрный ряд постоянно дополняется «прибоем», ледоходом, весенним половодьем, живительной «бурей» и т. п. [282]И неуклонно нарастает тектоническая метафорика революционного движения. Его напор, который изнутри сокрушает могильные своды, отождествлен с вулканическими ударами, с разливом огня, металла и лавы, прожигающей кору капитализма:

Вдруг, как по мановению волшебного жезла, проявились по всей России скрытые силы пролетариата; как потоки лавы, хлынули они [283].

Ср.:

Вулканическая же инфернальная стихия, рвущаяся из-под земной толщи, естественно увязывается как с мятежными титанами, так и, что еще более важно, с образом Вулкана или Гефеста. Пролетарские обитатели земных недр, кадавры и «гномы» — либо, как сказано в «Шахтерской Марсельезе», «бойцы подземельного мира» — словно сливаются в исполинский образ кузнеца [285]или сами порождают его из своей массы.

Этот древний культурный герой, так и не прирученный христианством, к концу XIX столетия выступил в триумфальный поход по всей Европе — в обличье то вагнеровского ариософского титана, то верхарновского мятежника. Во второй строфе французского «Интернационала», в 1902 году старательно переведенной А. Коцем, говорилось:

Кузнец — вот тот, кто победит капиталистический фатум и, как в фольклоре, выкует новую долю: «Куй, кузнец, борец с невзгодой, / Куй назло судьбе! / Куй, выковывай свободу / Да права себе!» (И. Привалов «Кузнец»).

Надо оговориться, что, несмотря на бесконечно сложные взаимоотношения внутри леворадикального лагеря, в целом его незатейливому литературному творчеству в дореволюционный период присуще известное единообразие. Далеко не всегда в потоке крамольной лирики или эпоса можно вычленить какое-то специфически «марксистское» течение — так, у эсдеков и революционеров-народников, включая эсеров, был в основном общий песенный фонд («Варшавянка», «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» и пр.). Однако как раз в сфере металлургической мифологии марксистские предпочтения заметно отличались от народнических. Для народовольцев и их преемников кузнец был лишь одним из аллегорических образов бунтарской и творческой мощи трудового народа, т. е. самой природы, чающей освобождения. Этот измученный гном никак не противопоставлялся земледельцу, которому он самоотверженно помогал в работе:

В то же время народовольческий кузнец — это и обобщенный образ самих революционеров-подвижников, по-фольклорному кующих счастье народу:

Марксистский и в первую очередь большевистский извод русского революционного движения перенес акцент с индивидуального подвига на борьбу безличных классов и самих «масс», а страдающего мужика заменил рабочим. В социал-демократической знаковой системе, особенно в писаниях рабочих поэтов, кузнец является персонификацией пролетариата — и только пролетариата, а отнюдь не всего «трудового народа». Социал-демократический молотобоец закаляет самого себя — и эту метафору большевизм уже в 1920‐е годы чванливо распространил на собственную — «стальную» партию. Отсюда и официальная внутрипролетарская иерархия коммунизма, решительно отдающая предпочтение металлистам и литейщикам (как, впрочем, и тем, кто занят изготовлением железных орудий) перед остальными рабочими [287].

В металлургической сюжетике таилось, правда, существенное противоречие, генетически сопряженное с изначальной амбивалентностью кузнеца в фольклоре. Ведь именно он дожен был выковывать и те роковые узы, которыми «темные силы» оковали трудовой народ. И действительно, леворадикальная продукция изобилует отсылками к этому сатанинскому двойнику героя — но отсылками чаще всего расплывчатыми, безличными: ср. трафаретные выражения: «Царизм (или реакция и т. п.) кует цепи народам России». Изредка левые авторы даже считали необходимым отчетливо разграничить два этих типажа, противопоставив анонимному кузнецу-тюремщику металлургического пролетарского Прометея-самоосвободителя из «Интернационала»:

Как правило, это нежелательное раздвоение преодолевалось посредством марксистской социальной диалектики. Напомним, что, согласно Марксу, капитализм взращивает в своих недрах собственного могильщика — рабочий класс. То есть кузнец, который себе и всему человечеству кует капиталистические оковы, сам же их и разобьет — или, вернее, переделает в узы пролетарского братства и в орудия освобождения: