Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Но индустриальная сотериология имеет уже очень мало общего с освобождением природы. Напротив, у «пролетарских писателей» кузнец всегда предстает врагом косного биологизма, врагом этой самой природы [290], которую он призван уничтожить, создав вместо нее усовершенствованный, механизированный мир и новое, стальное человечество. Как писал один из лидеров «Кузницы» В. Александровский,

В советской образной системе и эмблематике кузнец обычно изображался фигурой доминантной, грозной, готовой расплющить своего неказистого ржаного друга. Если у народников он помогал мужику, выковывая соху для грядущего урожая, то в пролеткультовской поэзии кузнец мрачно нависает над крестьянской жизнью. Ср. у Александровского в стихотворении, которое в 1920‐е годы было хрестоматийным:

В более величественных большевистских изображениях кузнец становился тем демиургом, который замещал отвергнутое отцовское начало старого мира. Он перековывал все что угодно — людей, партию, реки, вековечный житейский уклад. По существу, металлургический миф в разных модификациях («Железный поток», «Васса Железнова», «Как закалялась сталь» и пр.) оставался основополагающим для советской культуры и в революционный период, и тогда, когда ее возглавляли люди с именами Сталин и Молотов, и гораздо позже, до самого ее конца. Все же тот вклад, который в 1920–1930‐е годы предстояло внести сюда Сталину, предопределялся не только большевистской, но и кавказско-фольклорной семантикой железа, требующей отдельного экскурса.

Фольклорная основа сталинской личности была еще более архаичной, чем живучее восточнославянское язычество, широко влившееся в состав большевизма. Принято считать, что он был по отцу осетином. Этимология Джугашвили не ясна; по мнению Марка Кипниса, главного научного редактора Краткой еврейской энциклопедии, очевиден ее осетинский источник: Джугаев, из Дзугаев — от дзуг , отара, стадо, стая. Примечательно, что все официальные издания сталинской биографии упорно — и, конечно, неспроста — замалчивают этническое происхождение его предков [293]. А. Островский, наиболее подробно изучивший этот вопрос и признавший его пока неразрешимым, склоняется все же именно к осетинской версии [294], как и следующий ему здесь Н. Карпенко [295]. Так или иначе, сталинская родина Картли, да и соседняя Кахетия, где родился Виссарион Джугашвили, были перенасыщены алано-осетинским этническим элементом (Дан Шапира указал мне, что до трети тамошней топонимики имеет осетинские источники). «По взглядам он был марксистом, — пишет Троцкий, — по чувствам и духовным потребностям — сыном осетина Бесо из Диди-Лило» [296]. «Кровавым осетином» называл Сталина Зиновьев [297].

Этнографические (помимо православных и марксистских) корни сталинской диалектики следует, мне кажется, искать как раз здесь — прежде всего в так называемом нартском (северокавказском) эпосе, восходящем именно к осетинской модели. Напомню, что современные осетины — прямые потомки аланов и тем самым — скифско-сарматских племен, генетически связанных с северным Ираном. Во многих элементах этой народной культуры законсервировались центральные мотивы скифской мифологии. Во времена сталинской молодости, как и гораздо позднее, нартский эпос сохранял необычайную популярность по всему Северному Кавказу (его собирание, насколько мне известно, продолжалось до 1960–1970‐х годов); уже в последних десятилетиях XIX — начале XX века он постоянно пересказывался в различных этнографических изданиях и в тифлисской газете «Кавказ». Даже в школьных библиотеках были представлены классические трехтомные «Осетинские этюды» Вс. Миллера (1881–1887) с подробным изложением нартского эпоса [298]. Имел он также грузинские отголоски и аналоги [299]. Вместе с тем Гори, родной город Сталина, был, несмотря на преобладание армянского населения, заметным центром собственно грузинского фольклора — именно здесь в 1881 году началось в Картли собирание национального эпоса об Амирани [300].

При Сталине осетинские исследователи (К. Кулов и С. Батиев) охотно ссылались на стихийную «диалектику», повсеместно присущую нартским циклам. То же самое можно, однако, сказать и о грузинской, шире — о кавказско-иберийской, мифологии и эпосе. Их тексты завораживают любого современного читателя своим мрачным и поистине исполинским величием, сопоставимым с героикой древнегерманских и кельтских сказаний (соответствующие параллели воодушевляли многих западных исследователей). Изумительные нартский и кавказско-иберийский эпосы доносят до наших дней важнейшие реликты индоевропейской архаики. Наряду с превозносимыми добродетелями — честностью, отвагой и стойкостью — кавказские легенды актуализируют и память о брутальных аспектах древнейших цивилизаций. Как всякий народный эпос, нартские предания дышат свирепой жестокостью и теми психологическими свойствами, которые сегодняшнее нравственное сознание может истолковать лишь в качестве абсолютного имморализма. Этой группе текстов, включая сюда многие хвалебные песни и сказки, действительно присуща та глобальная динамика и взаимообратимость, амбивалентность любых ценностей, которая представляется мне сущностной чертой сталинской версии марксистской диалектики, — тогда как светлые стороны кавказского фольклора — культ храбрости, прямоты и самопожертвования — всецело перенесены Сталиным в его чисто риторические заклинания, маскировавшие подлинные намерения автора.

Итак, несколько слов об этом фольклорном субстрате сталинизма [301]. И в нартском, и в кавказско-иберийском эпосе пантеон толком не упорядочен. Почти полностью, за вычетом рассказов о происхождении и борьбе солнца и луны, отсутствует интерес к космогонии. Христианство и ислам постоянно взаимодействуют здесь с язычеством, обмениваясь с ним свойствами. Христианские персонажи выступают как злокозненные или мстительные силы, но таковы же и противостоящие им герои, зачастую побеждающие Христа и святых. Конфликтующим силам в равной степени присущи коварство и хитрость; постоянные средства борьбы — яд и колдовство, обман, предательство, клятвопреступление. Весь кавказский фольклор в немыслимых количествах изобилует темой людоедства, несопоставимой по своему объему с какими-либо другими европейскими фольклорными комплексами. Главные враги героев — великаны, обычно занимающиеся каннибализмом. Но последний, вместе с иными формами изуверства, в той или иной мере свойствен и множеству других персонажей, в том числе и самым популярным. Они пытают свою мать, прижигая ей ладони или грудь, либо, выпросив у нее грудного молока, стискивают ей соски зубами. Другой употребительный мотив: герой, подкрадываясь к людоедке, внезапно припадает к ее груди, после чего она обязана признать себя его матерью. Таков же был, между прочим, и общекавказский ритуал усыновления или вхождения в чужой клан, подсказавший Сталину матриархально-лирические домыслы в его ранней заметке «Памяти тов. Г. Телия» (1907): «„Когда же я дождусь того дня, когда… снова увижу народную массу, прильну к ее груди и стану служить ей“ — вот о чем мечтал запертый в тюрьме товарищ».