Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Распространеннейшие северокавказские сюжеты и мотивы, вошедшие также в осетинские и прочие сказки, — братоубийственные войны, пожирание детей или братьев и сестер, отцеубийство либо детоубийство, инцест, некрофилия, рассечение тел, игра в черепа — и, конечно, изощренная кровная месть. Борьба не прекращается и после истребления противников. Их рассеченные трупы пробуждаются к новой войне, черепа охотятся за живыми (либо, напротив, помогают им), мертвецы держат в руках записку с повелением отомстить за свою гибель. Место действия — очень часто подземный мир, пещеры, загроможденные волшебными камнями и костями мстительных мертвецов. Героев обрекают на подземное заточение, но сами они совмещают в себе черты солнечных божеств и громовников с приметами их хтонических антагонистов, наделяются чертами змея и прочих монстров. Нередко сами герои притворяются мертвецами, чтобы напасть на врага, — и это коварство трактуется как добродетель.

В более ослабленные и христианизованные, но тоже достаточно суровые формы отливаются великолепный грузинский фольклор, охотничий миф и эпос, которые также включают в себя богоборчество и обмен свойствами между небожителями и их змееподобным противником. В эпосе об Амирани женщина, спасенная героями, с восторгом узнает в них своих племянников: «Женщина от чрезмерной радости то проглотит братьев, то выплюнет их обратно» [302]. Такое экстатически-игровое людоедство чрезвычайно популярно и в других видах кавказского фольклора, например в осетинских сказках, — а мне оно, признаться, напоминает сталинское обращение с Бухариным накануне его ареста.

В меньшей мере, чем на Северном Кавказе, но тоже представлен в грузинском эпосе и фольклоре мотив восстания из праха: «Вдруг из костей возникло нечто ужасное, такое огромное, что голова касалась неба». Черепа выскакивают из могил, чтоб отмстить обидчикам, дать им ложный совет. Из костей строится дом. В пещере рождается демонический богоборец, грузинский Прометей, враг Христа и его крестник, Амирани (предания о котором были очень популярны и среди осетин [303]). Он клятвопреступник и гордец, вступающий в состязание с самим Богом или Христом. Последний одолевает его при помощи хитрости, приковывая цепями к колу или железному столбу и закрывая затем узника сверху скалой либо заточив его в пещере. Похищает Амирани, кстати, вовсе не огонь, а красавицу Камар — дочь духа туч и гроз, функционального двойника св. Элии (Ильи), который принимает на себя роль громовержца в кавказском фольклоре. Когда Амирани вырвется на свободу, он истребит всех кузнецов и людей с серыми глазами; впрочем, герой сам связан с кузнецами — как и со змеями, о чем свидетельствует его кольчуга: ее «железные кольца шумели как змеи»; дракон, проглотивший Амирани, обвивается вокруг столба — так же точно привязывает Христос к столбу обманутого им Амирани. Кавказцы легко могли бы распознать все это фольклорно-психологическое наследие в стилистике и политическом мышлении Сталина. «Оказывается, ты не брат мне, а кровный враг, — сказал Амирани брату Усипи. — <���…> Ты всегда предаешь меня, вечно таишь в сердце измену и предательство» [304].

Таков и был, мне кажется, глубинный этнографический подтекст сталинской диалектики, слившейся с марксизмом. То, что для большинства его земляков оставалось именно фольклором, красочной и увлекательной повестью о героическом прошлом, стало сердцевиной его мироощущения — за исключением самой героики и близких ей добродетелей. Светлана Аллилуева подчеркивает, что психический склад Сталина не имел ничего общего с грузинским национальным характером [305], в котором доминировали такие качества, как радушие и открытость. В своей субстанциальной приверженности к свирепой и хитроумной кавказской архаике Сталин был там поистине уникален, пока в 1920–1930‐х годах не подыскал людей, близких себе по духу, и с их помощью расправился с родным Кавказом куда круче, чем с самой Россией. Кажется, с особым наслаждением и плебейской мстительностью он истреблял как раз грузинскую дворянско-интеллигентскую элиту. Но дело тут и не в его простонародном происхождении, которым он так гордился, — разве мало водилось в Грузии и Осетии вполне добропорядочных крестьян и сапожников?

На заре своей публицистической деятельности он в одной и той же статье дважды употребляет фразу: «Голову черту нужно рубить его же мечом», приписывая ее Бебелю. Не знаю, действительно ли встречается у Бебеля такое высказывание, но здесь мгновенно угадывается типичный мотив нартских и вообще кавказских сказаний. В 1905 году он говорит: «Пролетариат бросает вызов проклятому двуглавому чудовищу», а затем призывает «размозжить голову этому гнусному чудовищу» (непонятно, какую из двух). Конечно, речь идет о двуглавом русском орле, но за этим образом проступает и всегдашний антагонист кавказских богатырей — многоглавый великан, с которым извечно сражаются кавказские богатыри. Ср.: «Бакбак-дэв был трехголовым. Амирани <���…> отрубив две головы, начал рубить третью» [306]. Но оттуда выползут черви, а из них родятся драконы, — наглядный прообраз теории об обострении классовой борьбы. По Сталину, «недобитые остатки» разгромленных классов «поднимают голову» — вроде того, как поднимают голову хищные мертвецы в пещерах Кахетии. Впрочем, точно так же восстает из костей «мститель суровый» и в русской народнической поэзии.

Должно быть, читатель давно уже обратил внимание на неизбывное сходство между всей этой локальной архаикой и той солярно-хтонической мифологией революции, о которой говорилось ранее. Поэтому зачастую трудно бывает различить, к какому конкретно наследию восходит та или иная брутальная метафора Сталина, — зародилась ли она на склонах родных гор или была зачата в утробе подпольной типографии. Скорее всего, перед нами спонтанный синтез обеих культур, хотя и с преобладанием туземного элемента. Решающее различие между двумя мифоэпическими системами состоит в неизмеримо большей кровожадности, хитрости и допотопном имморализме кавказско-нартского набора по сравнению с революционной — и особенно народнической — культурой, вдохновлявшейся, при всей своей террористической направленности, высоконравственной идеей беззаветного служения народу или пролетариату. Большевистское движение на своем раннем, досталинском этапе вобрало в себя немало из этого альтруистического заряда (хотя и тогда по части элементарной порядочности заметно отставало от меньшевиков и народников). Дело, конечно, еще и в том общеизвестном обстоятельстве, что в самом марксизме, наряду с тотальной агрессией и варварским презрением к духовной жизни, к личности, — в этом самом марксизме всегда присутствовала прикровенная, но очень сильная морализаторская тенденция, которая столь долго прельщала многих интеллигентов. Изобретенные Марксом экономические законы подозрительно удачно совпали с так называемой социальной справедливостью, выдающей нравственно-телеологическую подоплеку его системы, в ауре которой, благодаря этому размытому и, в сущности, беспринципному морализму, уживались самые разнородные явления: пролетарский пафос фабриканта Энгельса, подлинная защита прав и человеческого достоинства рабочих, немецкое социал-демократическое слияние их в цветущую профсоюзную «семью» («единое тело»), революционно-прометеевское горение, левые формы нацизма, салонный большевизм, первобытно-аграрный радикализм третьего мира, демографические подвиги Пол Пота и т. д.