Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

#Замечаешь, какой я великодушный, читаю твои рассказы Лике и восторгаюсь! Вот где — настоящая добродетель!

Насчет Богимова, я думаю провести там время к осени. Но об этом еще впереди. Я приеду к Вам; и еще раз посмотрю.

Будь здоров, мой сердечный привет твоим. Немедленно напиши о здоровье Марии Павловны.

Твой Левитан.

4 мая 1895 г. (Горка):

Дорогой мой Антон Павлович!

Будь так добр, сделай все возможное в смысле содействия в цензуре моему доброму знакомому, доктору Льву Захаровичу Берчанскому [319], который написал несколько пьес, в которых нет ничего нецензурного в смысле подкапывания общественных или государственных начал (одну из пьес я читал), но тем не менее пьесы были не разрешены. Так вот, помоги ему в этом деле, если можешь, конечно, чем крайне обяжешь меня. Почему не приехал ко мне? Будь здоров. Жму твою талантливую длань. Мой привет твоим.

Сообщаю тебе на всякий случай (может вздумаешь приехать ко мне) мой адрес: по Рыбинско-Бологовской ж. д. станция Троица, имение Горка.

Еще раз прошу тебя, посодействуй.

Твой И. Левитан.

27 июля 1895 г. (Горка):

Вновь я захандрил и захандрил без меры и грани, захандрил до одури, до ужаса. Если б знал, как скверно у меня теперь на душе. Тоска и уныние пронизали меня. Что делать? С каждым днем у меня все меньше и меньше воли сопротивляться мрачному настроению. Надо куда-либо ехать, но я не могу, потому что решение в какую-либо сторону для меня невозможно, колеблюсь без конца. Меня надо везти, но кто возьмет это на себя? Несмотря на свое состояние, я все время наблюдаю себя, и ясно вижу, что я разваливаюсь вконец. И надоел же я себе, и как надоел!

Не знаю, почему, но те несколько дней, проведенных тобою у меня, были для меня самыми покойными днями за это лето.

Как ты, что делаешь? Здесь тебя почти полюбили и ждут, как обещал.

Может быть, я как-нибудь соберусь к тебе, а то лучше приезжай сюда. Передай привет сестре и старикам.

Твой Левитан [320]. ‹…›

9 августа 1895 г. (Горка):

Письмо твое я почему то только получил 8 и, таким образом, весь твой план приезда моего к тебе, затем обратно вместе на Горку и желание вернуться к 15-му домой оказался невозможным. К тому же, сверх ожидания, я начал работать и работало такой сюжет, который можно упустить. Я пишу цветущие лилии, которые уже к концу идут.

Очень хотел бы повидать сестру твою и твоих, лично поздравить с днем ангела? Марью Павловну, но не могу. После 15 катни ты ко мне. Не говоря уже обо мне, все горские с нетерпением ожидают тебя. Этакой крокодил, в 3 дня очаровал всех. Варя просила написать, что соскучились они все без тебя. Завидую адски.

Приезжай и погости подольше. Возьми работу с собой.

Привет мой всем твоим? Жму дружески руку.

Тебе преданный

И. Левитан.

3–15 июля 1896 г. (Финляндия, Сердоболь):

Видишь, мой дорогой Антон Павлович, куда занесла меня нелегкая! Вот уже 3 недели, как шляюсь по этой Чухляндии, меняя места в поисках за сильными мотивами, и в результате — ничего, кроме тоски в кубе. Бог его знает, отчего это, — или моя восприимчивость художественная иссякла, или природа здесь не тово. Охотнее верю в последнее, ибо поверив в первое, ничего не остается, или остается одно — убрать себя, выйти в тираж. Итак, природа виновата, и в самом деле, здесь нет природы, а какая-то импотенция! Тоскую я несказанно, тоскую до черта! Этакое несчастие — всюду берешь с собой себя же! Хоть бы один день пробыть в одиночестве!

Хотя, знаешь, смертельно скучно все! Все до гнусности одно и то же! Хоть бы деревья стали расти корнями кверху, или моего Афанасия выбрали в президенты какой-либо республики, государства. От тоски идиотские мысли лезут в голову, хотя, пожалуй, не очень идиотские, в жизни сплошь и рядом не такие еще прелести совершаются, а считаются не глупыми.

Бродил на днях по горам; скалы совершенно сглаженные, ни одной угловатой формы. Как известно, они сглажены ледниковым периодом, — значит, многими веками, тысячелетиями, и поневоле я задумался над этим. Века, смысл этого слова ведь просто трагичен; века — это есть нечто, в котором потонули миллиарды людей, и потонут еще, и еще, и без конца; какой ужас, какое горе! Мысль эта старая, и боязнь эта старая, но тем не менее у меня трещит череп от нее! Тщетность, ненужность всего очевидна!

Горе, тоска, тоска без конца.

Поеду скоро в Москву, домой, а там разве лучше будет?!!

Какая гадость, скажешь, возиться вечно с собой. Да, может быть, гадость, но будто можем выйти из себя, будто бы мы оказываем влияние на ход событий; мы в заколдованном кругу, мы — Дон-Кихоты, но в миллион раз несчастнее, ибо мы знаем, что боремся с мельницами, а он не знал…

Ну, не сердись, может, все это глупо, а скажи по совести, что не глупо?!!

Что ты, как ты работаешь, волочишься за кем? Она интересна? Фу, какая все скука!

Прощай, будь здоров и весел, если можешь, — я не могу. Видно, агасферовское проклятие тяготеет и надо мною, но так и должно быть — я тоже семит.

Привет твоим. Прощай.

Твой — какое бессмысленнее слово, нет, просто

Левитан.

P. S. Завтра еду в Валаам к монахам!

26 декабря 1896 г. (Москва):

Чувствую себя лучше немного, дорогой мой Антон Павлович, хотя при мысли о переезде по железной дороге мне делается неприятно, а главное, я не знаю, в каком положении здоровье Марии Павловны и не стесню ли я своим приездом. Сообщи об этом.

Мой привет всем твоим.

Любящий тебя Левитан.

5 мая 1897 г, (Курмайёра, Италия):

Дорогой мой Антон Павлович! Ты меня адски встревожил своим письмом. Что с тобой, неужели в самом деле болезнь легких?! Не ошибаются ли эскулапы, они все врут, не исключая даже и тебя. Как ты сам себя чувствуешь, или самому трудно себя проследить? Сделай все возможное, поезжай на кумыс, лето прекрасно в России, а на зиму поедем на юг, хоть даже в Nervi [321], вместе мы скучать не будем. Не нужно ли денег? ‹…› Я чувствую себя нехорошо. Болит грудь, а настроение духа? Ну, да об этом и говорить нечего — оно ужасно. Теперь я на третьем месте после Nervi. Сижу у окна и смотрю на Mont Blanc <���Монблан>. Величаво до трепета. С вершины его — одно маленькое усилие и протянешь руку Богу (если удостоит!). Хотел было вступить в законный брак с «музой», да она, подлая, не хочет! Мне очень хотелось бы родить хоть на маленьком лоскутке холста Mont Blanc, да без музы ничего не выходит. Серьезно, пытался несколько раз писат — ни к черту! Через несколько дней еду в Наугейм, где буду лечить специально сердце. ‹…›

Июль 1897 г. (Успенское):

Дорогой мой Антон Павлович!

Ужасно хочется съездить к тебе, повидать тебя, твоих, но при мысли о поездке по такой жаре, да еще в вагоне, просто руки опускаются. Я всегда трудно выносил жару, а с тех пор как получил болезнь сердца, жара меня просто убивает. Как твое здоровье, как себя чувствуешь? работаешь ли? Сегодня, кажется, освящение школы у тебя? Знаменательный день! Какое ты хорошее дело сделал. Браз уже начал писать тебя? Морозов раньше вернулся в деревню, думая еще застать тебя у себя, и очень сожалел, что твой и след простыл. Он считает тебя, да, впрочем, и многие, первым в настоящее время, с чем я никак не могу и не хочу согласиться. По-моему, первый — Ежов, затем Михеев [322], а потом, пожалуй, и ты. Что, взял?!