Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

На днях выберу время и справлюсь относительно иллюстраций к твоим рассказали. Краски для Средина [327]вышлю на днях.

Здесь холод адский и мерзость.

Перестал злиться? У, бука!

Привет матери твоей.

Марья Павловна выехала?

Всего лучшего.

Душевно твой

Левитан.

7 февраля 1900 г. (Москва):

Как себя чувствуешь, господин почетный академик? [328]‹…› Хоть я и простой академик, но тем не менее я снисхожу к тебе, почетному, и протягиваю тебе руку. Бог с тобою.

Прилагаю вырезки из одного немецкого журнала — лечение туберкулеза; может быть, найдешь интересными.

Иллюстратора для тебя не нашел; решительно, при внимательном рассмотрении — никого нет. Пастернак занят. Врубель будет дик для тебя.

Пребывание мое в Крыму удивительно восстановило меня — до сих пор работаю этим зарядом. ‹…›

Познакомился с Андреевой [329], дивною исполнительницей Кетт в «Одиноких» — восхитительна и тебя ненавидит. Я безумно влюбился. Ну, голубчик, дружески жму Вашу талантливую длань, сумевшую испортить такую уйму бумаги! Целую Ваш гениальный лоб.

Величайший пейзажист во вселенной. Что, взял?

Твой Левитан.

Привет матери.

16 февраля 1900 г. (Москва):

Вчера, дорогой Антон Павлович, справлялся в школе живописи относительно просьбы Шаповалова. Не оказалось ни Венеры, ни бойца в просимом размере, а есть большие, в… Про картины Васильева скажу любителям. Сходи посмотри их и отпиши мне, все-таки, как там ни на есть, у тебя должен же быть немного развит художественный вкус; какой же ты был бы академик?!

Голубчик, ты тоскуешь в Ялте, но смертельная тоска и здесь. Только издалека все розово.

Сегодня еду в Питер, волнуюсь, как сукин сын, — мои ученики дебютируют на Передвижной. Больше чем за себя трепещу! Хоть и презираешь мнения большинства, а жутко, черт возьми!

На днях слышал о новом твоем рассказе в «Жизни» (еще сам не читал); говорят, что-то изумительное по достоинству. Неужели ты способен к созиданию таких произведений?! Был на днях у Маши и видел мою милую Книппер. Она мне больше и больше начинает нравиться, ибо замечаю должное охлаждение к почетному академику. В апреле думаю в Ялту приехать, но, конечно, не остановлюсь у буки-Чехова. Бог с ним.

Относительно благодарности за знакомство с тобою, о чем ты пишешь, то если цари купят теперь на Передвижной картину мою, то 10 фунтов икры считай за мной…

Последнее время не могу читать газеты, надоели с фамилией Чехова; куда ни взглянешь, — всюду А. Чехов. Опротивели газетчики!

Ну, будь здоров, это главное, и не тоскуй — бесплодно это. Набирайся сил на утеху человечеству. Каково сказано?

Привет матери. Дружески жму тебе руки. Очень любящий тебя

Левитан.

1 марта 1900 г. (Москва):

Дорогой Антон Павлович!

Нет ли у тебя экземпляра «Чайки» и «Дяди Вани»? Это нужно для одного переводчика твоего на немецкий язык (фамилию его забыл сейчас), который, между прочим, желает поставить обе эти пьесы в Мюнхене. Если нет, то укажи, где достать.

Как здоровье? Небось, у Вас разгар весны? Завидую.

Я только что вернулся из Питера с выставки. Устал, как сукин сын и ненавижу все, кроме тебя, конечно, и прелестной Книппер.

Жму твою длань. Привет матери.

Твой Левитан. ‹…›

Искусствовед Петр Гнедич [330]пишет в своих воспоминаних:

Один раз Чехов сказал мне: — Ах, были бы у меня деньги, купил бы я у Левитана его «Деревню», серенькую, жалконькую, затерянную, безобразную, но такой от нее веет невыразимой прелестью, что оторваться нельзя: всё бы на нее смотрел да смотрел. До такой изумительной простоты и ясности мотива, до которых дошел Левитан в последнее время, никто не доходил до него, да не знаю, дойдет ли кто и после [ЛЕВИТАН. И. С. 136].

В настоящей главе в качестве примеров интерпретации и «глубинного» литературоведческого прочтения Чехова представлены работы историков литературы Елены Толстой [ТОЛСТАЯ Е.] и Савелия Сендеровича [СЕНДЕРОВИЧ (I)] о рассказе «Тина», а в нижеследующем Приложении репрезентируется статья Генриетты Мондри — о рассказе «В усадьбе» [MONDRY (I)].

Чехов сознательно был направлен на уяснение жизни как смысла, но не на причинное объяснение, а на описание, экспликацию сущности явлений жизни. Иначе говоря, он был, прежде всего, феноменологом. Мы находим отраженной в содержании его художественных текстов обширный спектр субъективных значений мотива, тем не менее каждое появление мотива являет непосредственную и глубокую интерпретацию некоторых наблюдаемых писателем феноменов жизни [СЕНДЕРОВИЧ (I) С. 329–330]

Однако для рядового читателя расшифровать «обширный спектр субъективных значений мотива» явно не под силу, для герменевтического прочтения текстов ему нужны особого рода навыки ученого-текстолога. Более того, провокативная актуальность целого ряда чеховских текстов — эта, образно говоря, «активная поверхность», подчас закрывает и затрудняет проникновение вглубь, в те слои чеховского повествования, где сталкиваются и пересекаются самые разные субъективные значения его мотива. Например, иронические коннотации в адрес юдофобов у Чехова звучат неявно, завуалировано, а сарказм и гротеск в описаниях евреев — резко и отчетливо. По этой, в частности причине:

Позиция Чехова в «Тине» выглядит отчетливо полемической, совпадая с самыми крайними антисемитскими позициями [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 50].

Такой ее увидели современники — в большинстве своем, в первую очередь, конечно, читатели с «еврейской улицы», и среди них столь искушенные в литературной критике, как Владимир (Зеев) Жаботинский, отозвавшийся о «Тине» крайне неприязненно:

Это анекдот… настолько пошлый по сюжету, что и двух строк не хочется посвятить его передаче. Где это Чехову приснилось? Зачем это написалось? — Так. Прорвало Иванова, одного из несчетных Ивановых земли русской [ЖАБОТ].

Видный литератор, общественный и политический деятель либерально-демократического направления Константин Константинович Арсеньев [331]в рецензии на первое издание сборника «Рассказы» отнес «Тину» к рассказам, которые «не возвышаются над уровнем анекдота» («Вестник Европы», 1888, № 7, стр. 260).

Константин Петрович — незначительный поэт, но страстный критик-охранитель [332], подверг в реакционном «Русском вестника» критическому разбору рассказ «Тина», в котором, по его мнению, «г. Чехов распространяется за счет внешних подробностей». Изложив содержание рассказа, К. П. Медведский писал:

«Что же скажет читатель, пробежав рассказ? Очень мило, интересно и не без пикантности.

И мы согласны с этим отзывом. Но при чем тут тина? Что было неотразимо обаятельного и чарующего в еврейке? каким волшебством отрывала она мужей от жен и женихов от невест? Г-н Чехов ничего не разъясняет. ‹…› Итак, возникает целый ряд соображений, которые основываются на чрезвычайно скудном фактическом и психологическом материале. Они не помогают добраться до смысла рассказа, а только более и более запутывают любознательного читателя. Чем старательнее вникает он в смысл произведения, тем труднее ему ориентироваться. В конце концов, остается успокоиться на том заключении, что автор сам не знает внутренней подкладки происшествий, о которых рассказывает» ( К. М-ский. Жертва безвременья. — «Русский вестник», 1896, № 8, стр. 279, 283–284).