Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

«Тина» была чуть ли не первым крупным произведением Чехова, углублённо изучающим современную женщину с психическими и сексуальными абберациями — своего рода «история болезни»; рассказ открывает чеховскую антифеминистическую тему. <���Помимо всего вышесказанного> «Тина» <���также> может считаться чеховским вкладом в нововременские выпады против французских и соответствующих им русских литературных нововведений, <���где тон задавал Виктор Буренин>, писавший в одном из «Критических очерков» (1886) ‹…› по поводу рыночных устремлений новейшей литературы ‹…›:

— Где я слышал этот раздражающий и вместе с тем тяжелый запах, двойной экстракт тления и возбуждающих страстей? Что такое напоминает он мне? Альков кокотки, или поэзию новейших певцов болезненной порнографии ‹…›? Или вообще удушливый аромат нашего времени, которое, как известно, выражает последние судороги умирающего века, высший расцвет буржуазной идеи, ее гниение.

В творчестве А. П. Чехова один рассказ пользуется репутацией юдофобского — это «Тина» 1886 года [334]. Самый факт юдофобии у Чехова всегда представлялся его читателям настолько озадачивающим, что в числе первых из них были такие, что сочли рассказ недостойным пера его автора [335], а современная критика более пытается объяснить его появление, чем понять его смысл [336]. Рассказ «Тина» 26-летнего Чехова появился в газете А. С. Суворина «Новое время» 29 октября 1886 г. В тот же день Чехов писал приятельнице, М. В. Киселевой: «Денег нет. ‹…› Мать и тетки умоляют меня жениться на купеческой дочке. Была сейчас Эфрос. Я озлил ее, сказав, что еврейская молодежь гроша не стоит; обиделась и ушла». Вероятно, что между появлением «Тины» и визитом Эфрос была прямая связь. Как бы там ни было, но связь между «Тиной» и Эфрос была отмечена исследователями [337]и тем самым была поставлена тема «Чехов и евреи», в которой неизбежно пресекаются вопросы толкования творчества писателя и понимания его личности. Такое соединение может вызывать возражение у тех, кто считает, что творчество должно интерпретироваться на своих собственных основаниях. Возражение резонное, если его принять с ограничениями. Прежде всего, никакое толкование текста не может быть герметическим, и язык как средство общения, и язык жизненных реалий требуют исторического комментария. Во-вторых, язык художественного произведения — не только общий, но и индивидуальный, приватный язык автора, и биографические документы — тоже ведь тексты — могут быть незаменимы для его уточнения. В-третьих, следует согласиться с Ницше и Шестовым, что при чтении художественного текста для нас самое ценное и глубокое — лицо автора, проступающее сквозь речь, сквозь образы, иначе говоря, что художественная литература — это искусство выражения. Если искусство выражает автора, то для чтения текста на языке автора уместно обращаться к документам, позволяющим понять его. Необходимое ограничение в этом отношении: биографический комментарий способен давать фон, необходимый для понимания художественного произведения, но не может служить посылкой для интерпретации — фон может быть и контрастным. Задача биографического комментария деликатная, но важная и даже необходимая, если рассматривать биографический комментарий как ближайшую часть комментария исторического.

Итак, обратимся к биографическому фону «Тины». Евдокия Исааковна Эфрос, подруга сестры Антона Павловича, Марии Павловны, и ее сокурсница по женским курсам Герье, согласно собственным письмам Чехова, была его невестой, в некотором неофициальном смысле этого слова, в течение 1886–1887 гг. Отец ее был одним из столпов еврейской общины России, богатым московским купцом, почетным гражданином города, где евреям, не принадлежавшим к первой и второй гильдии купечества, жить не разрешалось. Евдокия, или Дуня, Дуся, была умна, темпераментна и эксцентрична. Подобно Сусанне Моисеевне из чеховской «Тины» она была длинноноса — эту черту Чехов особо выделял и без устали подчеркивал: «Хотя у Эфрос и длинный нос, тем не менее остаюсь с почтением…» (М. П. Чеховой, 25 апреля 1886); «Ма-Па [то есть Мария Павловна — С. С. ] видается с длинноносой Эфрос» (М. В. Киселевой, 21 сентября 1886); «Кланяйся Носу» (М. П. Чеховой, 11 апреля 1887); «…сегодня в первый раз после нашего приезда была Эфрос с носом, в новой шляпке» (М. В. Киселевой, 13 сентября 1887) и т. д. Обладала Евдокия Эфрос, по-видимому, и изящным телосложением, подобно Сусанне Моисеевне. Кажется, об этом свидетельствует то обстоятельство, что она поддразнивала Чехова пухлой купеческой дочкой: «Есть здесь одна московская купеческая дочка, недурненькая, довольно полненькая (Ваш вкус) и довольно глупенькая (тоже достоинство)» — писала Е. И. Эфрос Чехову из Бабкина 20 июня 1886. Сходна она с Сусанной Моисеевной и в других отношениях: она живала за границей, была эмансипирована, но при этом для нее важна была ее принадлежность к еврейству.

Темперамент Эфрос, по-видимому, давался Чехову нелегко. Они неоднократно ссорились. Но для расхождений были и другие причины, чем разница темпераментов. Чаще всего Чехов сообщает о своих отношениях с невестой приятелю своему В. В. Билибину, писателю, сотруднику «Осколков», который только что женился — Чехов обсуждает с ним свои как бы параллельные матримониальные планы.

Моя она — еврейка. Хватит мужества у богатой жидовочки принять православие с его последствиями — ладно, не хватит — и не нужно ‹…›. И к тому же мы уже поссорились ‹…› Завтра помиримся, ‹…› но через неделю опять поссоримся… С досады, что ей мешает религия, она ломает у меня на столе карандаши и фотографии — это характерно ‹…›. Злючка страшная… Что я через 1–2 года после свадьбы, это несомненно… (К В. В. Билибину от 1 февраля 1886).

Очевидное наигранное легкомыслие стиля этого письма не может устранить поразительной лихости, с которой Чехов подходит к проблеме религиозной принадлежности. Сводить проблему религиозного обращения к мужеству или, по импликации, малодушию — значит либо высокомерно принимать абсолютное превосходство своей религии, либо же принимать религиозную принадлежность в качестве внешнего, бытового обстоятельства. В устах человека с испытующим умом это высказывание имеет невольно садистический тон.

Этот же тон поддержан и в игровом предвкушении развода, если в каждой шутке заложена доля правды. Несомненна и замечательна здесь двойственность отношения, чувств.

Двойственный характер имеет и отношение Чехова к еврейству. Он вырос в среде мелкого купечества юга России, где юдофобия была само собой разумеющимся обстоятельством [338]. В годы студенчества в Московском университете Чехов приобщается к нормам европейского гуманизма, веротерпимости и космополитизма. Среди его друзей появляются евреи, а дружба с живописцем Исааком Левитаном становится важным обстоятельством его жизни. Провозглашенное им намерение жениться на еврейке не было вызовом обществу, но и не было таким уж обычным делом даже в его новой среде. Между тем, популярные юмористические журналы, вроде еженедельника «Осколки», где Чехов начал свою литературную деятельность, систематически культивировали на своих страницах юдофобию — этакую полудобродушную, традиционную, как бы само собой разумеющуюся, в качестве естественной черточки русской народной жизни, которой они охотно подыгрывали. Насмехаться над жидом было так же натурально, как над пьяницей, мошенником, скрягой-купцом. Это был тип, один из как бы вечных характеров юмористического мира. Спектр его интерпретаций, впрочем, мог существенно колебаться в зависимости от индивидуальности того или иного автора. Чехов, вслед за своим первым литературным ментором Н. А. Лейкиным, избегал такого юмора. Но другие сотрудники «Осколков» им не брезговали.