Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Итак, мы обратимся к экзегетической, толковательной стратегии, которая зашифрована в слове םררפֿ (пардес), «райский сад» [342]. Оно является акронимом, каждая буква которого (в еврейском языке буквы обозначают только согласные звуки, следовательно, их здесь всего четыре: ПаРДеС) представляет начало слова, определяющего уровень текста в порядке их глубины: 1. пшат ’простое’; 2. Ремез ’намек’; 3. драш ’поучение’; 4. сод ’секрет’. Как мы увидим, эта парадигма смысловой стратификации поможет эксплицировать чеховское повестование, которое обладает многоплановостью смысловых процессов, нетотализуемых и все же обладающих единством и глубиной. Ни малейшей попытки проецировать нашу парадигму на чеховский текст сделано не будет. Наше исследование начинается и заканчивается в языке Чехова. Выбранная парадигма лишь позволяет разметить архетипические слои глубинного смыслостроения. Мы увидим, что основания для такого сближения дают нам неоднократные аллюзии чеховского повествования к библейскому.

1. Пшат, или простое, очевидное содержание текста.

Во всяком повествовании есть основополагающий план, который и следует назвать повествовательным. Повествовательный план оперирует характерами и событиями. Характеры раскрываются в событиях. Характеры и события — это фундаментальные понятия нарративного плана.

Рассказ Чехова «Тина» начинается объявлением «еврейской» темы:

В большой двор водочного завода «наследников M. E. Ротштейна», грациозно покачиваясь на седле, въехал молодой человек в белоснежном офицерском кителе. (5. 361).

Для русского читателя 19-го в. это безошибочный знак: со времен «Мнения» (1800) Г. Р. Державина [343]через все столетие проходит подогреваемая и народниками и консерваторами ассоциация еврея в России с винокуреньем, водочной торговлей и спаиванием русского народа. Отсылка к юдофобской формуле, имеющей в культуре само собой разумеющийся характер, не должно означать авторской точки зрения или повествовательской установки — этот смысл может быть введен как элемент изображаемой среды, и повествование не спешит с уточнением его принадлежности. Дальнейший текст первого абзаца скорее разыгрывает неопределенность:

Солнце беззаботно улыбалось на звездочках поручика, на белых стволах берез, на кучах битого стекла, разбросанных там и сям по двору. На всем лежала светлая, здоровая красота летнего дня, и ничто не мешало сочной молодой зелени весело трепетать и перемигиваться с ясным, голубым небом. Даже грязный, закопченный вид кирпичных сараев и душный запах сивушного масла не портили общего хорошего настроения. (5. 361)

Мотив здоровой красоты летнего дня то ли компенсирует мотив нехорошего места, то ли создает контраст к нему, то ли укрепляет общую амбивалентность атмосферы.

Поручик вручает визитную карточку горничной, узнает, что барышня принять его не может, но проявляет настойчивость, и его проводят в дом. Он проходит анфиладу комнат, прежде чем попадает в большую комнату, напоминающую оранжерею — полную растений и свободно летающих птиц. Необычность обстановки соответствует странность хозяйки и ее поведения. Хозяйка, Сусанна Моисеевна, принимает его в халате посреди неубранной спальни.

Поручик просит оплатить на неделю раньше векселя, выданные его кузену ее покойным отцом. Вместо ответа, она спрашивает его о том, для чего ему деньги. Узнав, что деньги нужны ему для женитьбы, она сообщает ему свои эксцентричные взгляды на этот предмет.

Она не представляет себе, «как это порядочный человек может жить с женщиной» — она «ни разу в жизни не видела ни одной сносной женщины» (5. 364). «Поссоритесь после свадьбы с женой и скажете: „Если б та пархатая жидовка не дала мне денег, так я, может быть, был бы теперь свободен, как птица!“» (5. 365). Поручик Сокольский озадачен. Сначала его реакции отрицательны: «Психопатка какая-то» (там же); «Бледная немочь… — подумал он. — Вероятно, нервна, как индюшка» (5. 366). Но ее эксцентричность и юмор захватывают его: «А она славная!» — подумал он… (5. 367). Эксцентричность Сусанны Моисеевны распространяется и на еврейскую тему. Она говорит ему, что она еврейка до мозга костей и любит «Шмулей и Янкелей», но ей противна «в семитической крови» страсть к наживе (там же). Наконец, она находит, что и тут женщины виноваты — в том, что евреев не любят. «Нет не евреи виноваты, а еврейские женщины! Они недалеки, жадны, без всякой поэзии, скучны…» (5. 368–369). Она претендует на то, что не похожа на еврейку (5. 368). Впрочем, она сомневается, не выдает ли ее акцент. Сокольский замечает: «Вы говорите чисто, но картавите» (там же), что звучит довольно неопределенно. И тут же она совершает нечто театрально-злодейски-«еврейское»: как только поручик показывает ей векселя, она выхватывает их у него и, несмотря на то, что он пытается с ней бороться, похищает их и прячет в складках своей одежды, что его обезоруживает [344]. С этого момента всякая возможность неопределенности снята. Прямое хищное, по сути преступное поведение Сусанны Моисеевны усугубляется тем, что она соблазняет поручика (самое соблазнение начинается в процессе борьбы за векселя, когда их тела сплелись), и он от сопротивления переходит к покорности и остается у нее на ночь.

Возвратившись на следующий день к двоюродному брату, помещику Крюкову, Сокольский со смущением рассказывает о происшествии.

— Но я сам не понимаю, как это случилось! — зашептал поручик, виновато мигая глазами. — Честное слово, не понимаю! Первый раз в жизни наскочил на такое чудовище! Не красотой берет, не умом, а этой, понимаешь, наглостью, цинизмом… (5. 372)

Крюков тотчас решает, что дела так не оставит и отправляется к Сусанне Моисеевне. Сутки его не было дома. Возвратившись, он признается кузену, что она соблазнила и его.

Через неделю после этого Сокольский заходит в кабинет кузена и просит одолжить верховую лошадь. Крюков понимает, куда Сокольский собирается, и вместо лошади предлагает ему те самые пять тысяч, которые нужны были для женитьбы, с тем, чтобы тот поехал прямо в полк. Поручик берет деньги и уезжает. Еще через неделю Крюков заскучал, семья стала его раздражать, и он велел заложить дрожки. Он едет к «тому черту», к «еврейке» (5. 376). Там он, к удивлению своему обнаруживает большое общество знакомых мужчин, все навеселе, и на его кивки они едва отвечают, «точно место, где они встретились, было непристойно» (5. 377). Крюкову не по себе: «„Есть места, — думал он, — где трезвого тошнит, а у пьяного дух радуется. Помню, в оперетку и к цыганам я ни разу трезвым не ездил. Вино делает человека добрее и мирит его с пороком…“» (там же). Слоняясь по дому, он забредает в кабинет Сусанны Моисеевны и видит там своего брата, поручика. «Он о чем-то тихо разговаривал с толстым, обрюзглым евреем, а увидев брата, вспыхнул и опустил глаза в альбом» (5. 378). «„Ну, что я могу сказать ему? Что? — думал Алексей Иванович. — Какой я для него судья, если и сам здесь?“» (там же). Ему остается только повернуться и уехать. Тьма вокруг еврейской темы сомкнулась. На этом рассказ заканчивается.