Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Таким образом, одна, казалось бы, проходная и неприметная деталь на деле имеет большой смысл. Она проливает совершенно новый свет на еврейскую тему в рассказе. Она переводит его из бытового в культурно-исторический план. Она представляет христианскую точку зрения не только в ее исторической противоположности еврейской и смысловом переворачивании последней, но и возникает в пониженном, насмешливом тоне, когда картина названа еврейской.

Распознав смысл мотива встречи Иакова с Исавом, мы должны уяснить его роль в рассказе. В «Тине» встреча христианства с иудаизмом разработана в двух планах: в истории столкновения двоюродных братьев, поручика и помещика, с еврейкой, наследницей водочного предприятия, а также в разговорах на еврейскую тему, точнее, в высказываниях Сусанны Моисеевны. Заметим важное обстоятельство: эти два плана взаимно дополнительны по смыслу: первый план представляет еврейку глазами христиан, второй представляет еврейскую тему с точки зрения еврейки. Эти два плана относятся к двум различным смысловым уровням; первый — к уровню повествования, он в тексте не отрефлектирован, он весь в событии, а второй — дан прямым текстом, тем не менее проходит в форме обобщающих рассуждений о евреях с психологически неожиданной точки зрения самой еврейки и потому нуждается в отделении от первого и внимательном разборе.

Ни поручик Александр Григорьевич Сокольский, ни помещик Алексей Иванович Крюков не говорят о евреях — судьба сталкивает их с еврейкой, как и положено — в связи с денежными делами, и они принимают ее как таковую, не вдаваясь в рассуждения — совсем по Достоевскому: «весь народ наш смотрит на еврея ‹…› без всякой предвзятой ненависти» [348]. Так понимает себя образованный русский как представитель своего народа перед лицом еврея. Напротив, Сусанна Моисеевна обобщает, типизирует, говорит о евреях без какого-либо повода со стороны собеседника. Тема развивается между тем в известном, направлении: евреи и деньги: «Знаете, я еврейка до мозга костей, без памяти люблю Шмулей и Янкелей, но что мне противно в нашей семитической крови, так это страсть к наживе. Копят и сами не знают, для чего копят. Нужно жить и наслаждаться, а они боятся потратить лишнюю копейку. В этом отношении я больше похожа на гусара, чем на Шмуля. Не люблю, когда деньги долго лежат на одном месте». (5. 367–368)

Еврейской эту точку зрения никак не назовешь, как не назовешь еврейской картину, изображающую встречу Иакова и Исава. Тут необходимо было вложить в уста Сусанны Моисеевны заверение, что она еврейка до мозга костей, но не такая, как все евреи, чтобы оправдать в ее устах классическую юдофобскую идею о страсти евреев к накоплению. Так что «еврейский» взгляд оказывается тем же юдофобским — другой точки зрения на евреев в рассказе нет, точка зрения одна, она лишь разыграна в трех персонажах, Сусанна лишь подыгрывает гостю. Он смущен странной откровенностью еврейки, но не возражает ей по существу, в его мыслях она «еврейка».

То обстоятельство, что еврейство предстает в облике одной привлекательной и чудовищной женщины также нуждается в пристальном внимании. Сама Сусанна Моисеевна претендует на то, что она не такая, как все евреи, что скорее вызывает желание ей не поверить.

Она представляет себя также и не такой, как все женщины — она женоненавистница: «…я решительно не понимаю, как это порядочный человек может жить с женщиной? Живу я уже, слава тебе господи, 27 лет, но ни разу в жизни не видела ни одной сносной женщины. Все ломаки, безнравственные, лгуньи…» (5. 364)

Вскоре вместе с поручиком читатель обнаруживает, что такой именно предстает в рассказе сама Сусанна Моисеевна. За этим разговором следует сцена похищения векселей, после чего Сокольский думает о том, «что еврейка своим бесчестным поступком уронила себя в его глазах» (5. 370). Она и сама сообщает поручику, что в глазах других женщин, «порядочных», выглядит «ужасной женщиной» (5. 364).

Не менее примечательно соединение в ее устах ее женоненавистничества с традиционной юдофобией: «Вы, конечно, не любите евреев… не спорю, недостатков много, как и у всякой нации. Но разве евреи виноваты? Нет, не евреи виноваты, а еврейские женщины! Они недалеки, жадны, без всякой поэзии, скучны…» (5. 368–369)

И уж совсем неожиданно распространение юдофобской идеи на женщин вообще, без разбора: «В сущности, какая глупость вообще деньги! Какое ничтожество, а ведь как любят их женщины!» (5. 367).

Последних выводов мы не найдем, формально круг не замыкается, но все готово для того, чтобы он замкнулся. На поверку оказывается, что не в еврейских женщинах дело, а в том, что евреи и женщины — это одно и то же, иначе говоря, юдофобия и женофобия — одно и то же. Пожалуй, точнее было бы сказать: юдофобия — это форма женофобии.

Не в порядке объяснения рассказа, а для подтверждения того, что слияние юдофобии и мизогинии для Чехова не случайный поворот пера, а устойчивый мотив, обратимся снова к документам жизни Чехова. О чеховском амбивалентном отношении к юдофобии речь шла вначале; теперь пора привести свидетельства тех вспышек женофобии, которые возникали у него по временам. Ограничусь периодом, к которому относится «Тина». Речь идет опять-таки о понимании женщины как существа низшего.

11 марта 1886 г. Чехов писал В. В. Билибину: Вы как фельетонист подобны любовнику, к<���ото>рому женщина говорит: «Ты нежно берешь… Грубее нужно!» (А propos: женщина та же курица — она любит, чтобы в оный момент ее били.) Вы именно нежно берете…

Если в этом письме Чехов разыгрывает лихой мужской разговор, стиль мачо, то существует и морализирующий, дидактический Чехов.

В марте 1886 г. Антон Павлович написал брату Николаю письмо с поучением о том, каким условиям должны удовлетворять «воспитанные люди». Среди них мы находим и такие:

7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой ‹…›

8) ‹…› Они стараются возможно укротить облагородить половой инстинкт ‹…›. Спать с бабой, дышать ей в рот [слышать вечно ее мочеиспускание] выносить ее логику, не отходить от нее ни на шаг — все это из-за чего! Воспитанные же в этом отношении не так кухонны. Им нужны от женщины не постель, не лошадиный пот, [не звуки мочеиспускания] не ум, выражающийся в уменье надуть фальшивой беременностью и лгать без устали ‹…›. Им, собственно художникам, нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть не [дыркой], а матерью… [349]

Материнство здесь не столько одно из свойств женщины, сколько единственное искупающее свойство — спасение для нее от нее самой, от ее низменных проявлений. Не станем утверждать, что этим исчерпывается чеховское понимание женщины — важно, что такой мотив у него не случаен. Много позднее, уже другой, смягчившийся Чехов зачастую называет в письмах свою жену, О. Л. Книппер, своей «собакой» и обещает побить ее. Нет спору, это ласковое и шутливое обращение, но его субстрат, похоже, имеет реликтовый характер, связанный с рассматриваемым периодом. Мотив женщин как существ низшего типа в чеховской переписке 1886 г. довольно близок к высказываниям Сусанны Моисеевны. Нужно также иметь в виду цельность, нерасчленимость смысловой перспективы рассказа на перспективы отдельных его героев — в «Тине» есть одна единственная точка зрения. Подчеркиваю, я не прокладываю причинно-следственных связей от жизни автора к художественному тексту, но лишь нахожу документальные свидетельства тому, что вывод, к которому я пришел, анализируя рассказ, — не искусственное построение, а характерный чеховский ход мысли. Оговариваюсь: обратный ход мысли — от понимания текста к пониманию автора — нам не заказан. Более того, он должен стимулировать нашу мысль.