Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Поскольку акт наблюдения вообще находится в сердце художественного творчества живописца, изображение акта наблюдения представляет собой аналог или даже зримую рефлексию сути художественной деятельности. На память приходят автопортреты художников перед обнаженной моделью; в них нередко разыгран контраст между моделью во всей наготе и художником в полном одеянии; эти вожделения в действии, сцены неизменно передают атмосферу бесстрастного профессионального наблюдения. Тогда как в обычном nue желание скрыто, если вообще не аннулировано подчеркнуто возвышенной направленностью мысли художника, иконография Сусанны и старцев позволяет обнаружить желание во всей его неприкрытости и одновременно скрыть живую исходную инстанцию вожделеющего взгляда, так как он передан художником другому, персонажу. Зияние между обнаружением, выставлением напоказ и сокрытием является местом напряженного выразительного акцента. Так возникает атмосфера вуайеризма.

На этом фоне становится понятней путь, проделанный чеховским повествованием в «Тине». Текст «Тины» пронизан знаками вуайеризма, нам остается следовать за ними. Но нужно сразу же иметь в виду, что слово не должно повторять приемы изобразительного искусства; вуайеризм в чеховском повествовании не столько тематизирован, сколько символизирован, то есть выражен в целой сети малых мотивов, выделенных смежностью в смысловом поле видения: в стремлении увидеть, в перипетиях видения и не в последнюю очередь — в глазах, наблюдающего или скрывающегося. Мы сделаем решающий шаг в понимании рассказа только тогда, когда осознаем, что все его события протекают в густой атмосфере вуайеризма.

Первым проблематизирующим обстоятельством, которое должно привлечь наше внимание к наблюдательности, столь активной в рассказе, является то, что наблюдения, переданные в рассказе поручика, превосходят способности легкомысленного офицера; наблюдательность нисколько не меняется и с номинальным переходом к точке зрения его двоюродного брата, помещика; не меняется она и тогда, когда повествование переходит как бы прямо к повествователю, да и вся манера косвенной передачи впечатлений, когда они как бы принадлежат персонажам, — все это сходится к единству наблюдательской перспективы, которая психологически не привязана к какому-либо персонажу. В рассказе господствует единая вуайеристическая перспектива. Уже жадность глаза, детальность видения обстановки дома Сусанны мало согласуются с фигурой только что представленного нам молоденького и фатоватого поручика, и уж совсем не правдоподобно, что он мог распознать виды Ниццы и Рейна, определить безвкусицу обстановки и отличить плохие олеографии от хороших.

Только господство единой перспективы, превосходящей психологию отдельных персонажей, объясняет эти обстоятельства [360].

Вся развернутая в рассказе атмосфера настораживающей чуждости, экзотической странности, интригующей таинственности, заманчивой порочности, притягательной чудовищности и одуряющей эротичности — вся она предельно вуайеристична. Здесь на каждом шагу подсматривание чего-то недозволенного или неприличного. Движущую силу вуайеризма составляет эротическая заинтересованность, причем вожделеющий взгляд наталкивается на психологические препятствия. Последние могут быть материализованы в препятствиях физических, которые являются видимым воплощением препятствий внутренних. И притяжение и отвращение испытываются персонажем только формально: как мы видели, в рассказе нет альтернативы взгляду персонажа, здесь есть только одна господствующая, тотальная перспектива, разыгранная в героях. Так что и объекты, и субъекты в вуайеристической перспективе амбивалентны. Вместе с тем повествователь время от времени дает знаки того, что он смотрит на своих персонажей с легкой иронией, сверху вниз; тем самым он достигает своеобразного эффекта: ему как бы не подобает разделять их ви́дение — он снимает с себя ответственность за передаваемые впечатления.

В вуайеризме есть нечто фундаментально присущее ремеслу художника и позволяющее проникнуть в его психологию. Если художник смотрит на мир не с позиции всеведущего судьи, а с индивидуальной заинтересованной точки зрения, то он естественно осознает себя подсматривающим чужую жизнь. Предавшись выражению атмосферы вуайеризма, художник достигает раскрепощения, открывает шлюзы на пути глубинного выражения в художественном акте. Сознание осуществления того, что не дозволено, или не подобает, не только обостряет чувство свободы, которое вообще необходимо для достижения глубинного выражения, но и мобилизует, подключает эротическую энергию, дает ей в акте художественного творчества кратчайший путь возгонки. Такого рода сублимация — Через неподобающее — слишком ярко окрашена в эротические тона, чтобы не содержать своего рода эротической инверсии и даже перверсии. При этом растормаживаются очень архаичные слои сознания. Вспомним, что в «Тине» возникает атмосфера логова змея-похитителя — таково жилище Сусанны, а сама она — эротическое чудовище, сексуальный пожиратель. По мнению В. Я. Проппа, миф о змее-похитителе является наиболее архаичным в мифологиях мира, и он связан с архаичным амбивалентным переживанием тайны эроса [361]. Дом Сусанны Моисеевны — это локус вуайеризма.

Вуайеризм «Тины» не исключителен, он как тема или обстоятельство проходит через творчество Чехова в ряде рассказов. Таковы «Злой мальчик» (1883), «В море» (1883), «Ведьма» (1886), «Шуточка» (1886), «Агафья» (1886), если обратиться только к периоду создания «Тины» и ему предшествующему. В раннем «Злом мальчике» подглядывание младшего брата за свиданиями старшей сестры с ее возлюбленным сначала приносит ему взятки со стороны влюбленных, а когда они объявляют о своей помолвке и поцелуи престают быть запретным плодом, они дерут уши злому мальчику и испытывают наслаждение, какого не испытывали за все время влюбленности. Речь идет, таким образом, не только о подглядывании, но и той особой власти, которой обладает подглядывание — мальчику мстят за то, что он занял более сильное положение, чем занимает то, за чем он подглядывал. В другом раннем рассказе, «В море», тему составляет вуайеризм, взятый с точки зрения подглядывающих. Рассказ ведется от лица мальчика, работающего на пассажирском пароходе; он рассказывает о том, как, проделав дырку в переборке каюты, стал наблюдать вместе с отцом (!) жизнь новобрачных, а увидел, как молодой муж продал жену за деньги [362]. Любопытство сменяется глубоким отвращением и травмой. В «Ведьме» дьячок Савелий, которого жена не любит и не подпускает к себе, ночью из-под одеяла прислушивается к метели и в ужасе, в состоянии близком к истерике, наблюдает в щелку за женой — ему кажется, что ее сверхъестественные эротические чары вызывают метель и завлекают путника; затем он подглядывает, как она любовно наблюдает спящего гостя, принесенного дурной погодой, и думает: ведьма, она навлекла дурную погоду, чтобы заманить проезжего. В «Шуточке» герой-рассказчик как бы со стороны подглядывает за эффектом своих намеренно неясных любовных признаний в момент, когда героиня соглашается «съехать вниз» с ним на саночках; в последний раз он разыгрывает свою шуточку и вовсе замечательным образом: он произносит слова любви, подглядывая за женщиной, которую не видел уже годы, в щель в заборе.