Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Как видим, развитие рассказа заключает в себе перелом. Сначала повествование развивается вокруг «еврейской» темы в ее классическом сочетании с темой нехорошо нажитых денег. В этой части оно имеет неопределенный, что касается повествовательской установки, характер. Тему «евреи и деньги» поднимает сама эксцентричная еврейка. Это обстоятельство как бы задерживает моральное суждение, хотя моральное измерение непременно присутствует в самой постановке еврейской темы в связи с деньгами. Но вот хищное поведение героини упраздняет неопределенность, теперь это уже не слова, а дела, и рассказ принимает откровенно морализирующий характер. Но теперь это уже рассказ не собственно на еврейскую тему, а об одной безнравственной и развратной женщине, еврейке. Изменяет ли вторая часть рассказа постановку еврейской темы в первой? — Это остается неясным. Во всяком случае не отменяет. Суждение, является ли тенденция рассказа юдофобской, остается затрудненным.

Одно несомненно: контекст «Нового времени» придавал рассказу довольно определенное звучание. Оно было ясно современникам Чехова и шокировало его прогрессивно настроенных знакомых.

Можно резонно возразить, что рассказ имеет право на существование, независимое от обстоятельств его появления. Тем не менее обращение к контексту неизбежно, если мы хотим в нем что-либо понять. Ни один смысловой акт не существует вне контекста. Вне знания, допустим, исторических реалий России 80-х гг. XIX в. рассказ даже элементарно не может быть прочитан: чтобы его понять хотя бы поверхностно, нужно знать классовую структуру русского общества той поры, иметь понятие о финансовых трансакциях и представлять себе положение евреев в России и отношение к ним общества. И вряд ли знанию контекста можно положить какие-то искусственные ограничения. И все же внешний контекст не является решающим фактором для понимания текста — подозрительная амбивалентность, сомнительность очевидного смысла любого высказывания остается его атмосферой.

2 . Ремез, или намек, содержащийся в тексте, на иное, небуквальное значение.

Особые смысловые пласты возникают в художественном высказывании с выделением мотивов, которые обладают такой силой, что способны распространять свое влияние на все произведение, не подчиняя его себе целиком, но образуя в нем обширный смысловой слой, регистр, или аспект, относительно не зависимый от других аспектов.

Излюбленный способ введения такого смыслового пласта у Чехова — с помощью пиктографического мотива, то есть упоминанием картины или иконы. Чехов вводит пиктографический мотив так, что он служит символом, который в наглядной и концентрированной форме представляет некоторый смысловой аспект рассказа.

В рассказе есть деталь, которая, по моим наблюдениям, обычно не привлекает читательского внимания. Но как только мы обратим на нее внимание, она открывает новый смысловой регистр. После первой беседы поручика с Сусанной Моисеевной и перед драматической сценой похищения ею векселей поручик на несколько минут остается один в гостиной. Среди его наблюдений одно выделяется особо, потому что это сообщение о картине. Подан мотив как бы вскользь, между прочим, как и во всех подобных случаях у Чехова. Если вскоре у символистов символы будут подаваться в яркой подкраске и при вагнеровских фанфарных звуках, Чехов подает свои символы неприметно, иногда слегка подмигивает. Для того, кто привык к чеховской речи, настораживающий сигнал поступает несколько ранее: осматривая обстановку, поручик замечает «плохие олеографии в тяжелых рамах» (5. 366). Это еще только предупреждение — изобразительный мотив здесь нулевой по своему изобразительному содержанию, но это сигнал к введению особого регистра; его можно прочесть так: здесь вводится предмет изобразительного искусства. Важно заметить, что появляется этот ключевой сигнал в суждении о вкусе, то есть очень близко к моральному суждению. Роль сигнала — насторожить; и в самом деле, вскоре появляется следующий пиктографический мотив, на этот раз нагруженный смыслом: «Собственно еврейского в комнате не было почти ничего, кроме разве одной только большой картины, изображавшей встречу Иакова с Исавом» (там же).

Разумеется, картина, изображающая Иакова с Исавом еврейской является только номинально. Если под еврейским понимать принадлежность к традиционной культуре иудаизма, то пиктографические изображения библейских событий ей не свойственны. Лукавое определение мотива подается в замечательно непрямой форме: «Собственно еврейского в комнате не было почти ничего, кроме разве …».

Картина на библейскую тему — это предмет христианской культуры. Названный мотив разрабатывался европейской живописью со времен Возрождения, но интерес к нему был подготовлен его разработкой в течение веков в патристической литературе [345]. Библейская история повествует о том, как Иаков, младший сын праотца Исаака, купил за чечевичную похлебку право первородства у старшего, Исава. Исав был изгнан в пустыню, а Иаков стал патриархом еврейского народа, и его второе имя, Израиль, стало именем народа. Это, можно сказать, ядро еврейского национального нарратива оказалось радикально переосмыслено в христианской традиции. В христианской ничего, традиции Иаков и Исав — это символы, которые интерпретируются в качестве аллегории и в духе типологической экзегезы, то есть в качестве ветхозаветного пророчества о событиях христианской истории. Братья рассматриваются как символы Церкви и Синагоги (ecclesia et synagoga [346]), то есть христианства и иудаизма, а их история — как пророчество о победе младшей конфессиональной отрасли, христианства, над старшей, иудаизмом. Встреча Иакова с Исавом, таким образом, в качестве мотива христианской культуры — это встреча христианства и иудаизма после победы первого над вторым. Иаков при этом традиционно изображался смиренным пастухом и нередко — стройным красавцем, а Исав — могучим воином. Речь идет о библейском эпизоде встречи между братьями по возвращении Иакова в Ханаан из Месопотамии после многолетнего отсутствия. Иаков обычно изображался коленопреклоненным перед Исавом, за его спиной семья и слуги, а позади Исава его воины.

Для нас важно то, что мотив встречи Иакова с Исавом, введенный как бы между прочим, имеет со всей очевидностью прямое отношение к тому, что происходит в чеховском рассказе. По своей функции картина подобна музыкальным ключевым знакам; она задает символический, аллегорический план рассказа. Тема рассказа таким образом из области частных событий переходит в контекст широкого плана встречи христианства и иудаизма, становится новейшим эпизодом этой встречи [347].