Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Дальше это впечатление усиливается. Она одета в слишком просторный шлафрок, сидит, потонув в дедовском кресле — как бы наполняя собой мёртвые, традиционные, дедовские, шейлоковские формы и схемы. Она только «наследница», только звено в цепи «дедов», и по сути является их агентом. В конце рассказа герой в гостях у Сусанны, когда его замечает там шокированный брат, уже оживлённо разговаривает с каким-то старым евреем — через Сусанну он втянут в круг собственно еврейских интересов. И, наконец, бледная жасминная Сусанна, конечно мертва, хотя в качестве сексуального объекта она привлекательнее живых.

Это выход на один из центральных мифов европейской культуры — миф о любви к мертвецу, воскрешающий первобытные страхи и магические поверья; но мертвец, демон не имеет пола, он вступает в сексуальные отношения, притворяясь то мужчиной, то женщиной, и неизменно губит. Так отрицается женственность героини. Её называют «чертом», в мужском роде.

В рассказе пунктиром намечена готическая тема, подготавливающая такое «демоническое» истолкование героини: когда крышка шкапа поднимается, шкап гудит, и мелодия напоминает Эолову арфу, Сусанна говорит: «У меня здесь подземные ходы и потайные двери». В тексте это сигнал, что скоро сатанинская природа хозяйки выйдет наружу. Дьявольщины в рассказе очень много, сигнализируют о ней клички «ведьма», «царица Тамара», выражения типа «порывистость анафемская».

Но чуткий Чехов удивительно тонко нащупывает то отличие, которое делает инфернальную ростовщицу необходимой и желанной: её слабость и болезнь он компенсирует высоким жизненным тонусом. Эта тема жизни, «перехлестывающей через барьеры», проводится также на уровне интерьера: дом Сусанны — оранжерея, где свищут разнообразные птицы, то есть царство природы, «райский сад». (Несомненно, это деталь — птицы — ещё и эмблематична, в том смысле, в котором раскрытая клетка и вылетевшая птичка на картинах «маленьких голландцев» XVIII века означают разврат, распутство). Она носитель дионисийского начала: «Есть места, где трезвого тошнит, а у пьяного дух радуется», — говорится о ее доме. Её вторжение в повседневную жизнь освобождает, веселит, делает детьми — не зря согрешивши, братья наряжаются турками. Тема «турок» подключается к общему восточному колориту таких наименований героини, как «царица Тамара», библейских аллюзий и вакхической темы. Привлекают в ней «резкие переходы, переливы красок».

Но есть и еще один аспект: повышенная откровенность, обнажённость («наглость, цинизм», по выражению персонажа), которая страшно нравится, раскрепощает. Это как бы избыток человеческого, но запретного и низкого. Социально табуированная Сусанна нужна и необходима, и этот факт занимает и тревожит автора.

Изобилие мелких, точных натуралистических деталей, позволяет Чехову замаскировать символику и эмблематику, унаследованную от романтического письма. Прозаичность, «сегодняшность» происшествия отвлекает читателя от демонологической бутафории: это подчеркнуто в иллюзионных играх с текстами романсов, которые поются у Сусанны. Фраза «Не называй её небесной и у земли не отнимай» — явно иронический комментарий по поводу амбивалентной модальности рассказа. Это цитата из романса Н. Ф. Павлова (1834), воспевающего чувственную красоту. Последняя строфа его — ключевая для чеховского текста:

Уравняв «еврейский соблазн» с «женским соблазном», Чехов забежал вперед в проблематику Отто Вейнингера [333]и расистских идеологов. В итоге рассказ как бы говорит, вторя Суворину: «они» — всегда одинаковы, и даже в сегодняшних, странных, новых формах «они» такие же, «они» по-прежнему жадны, безжалостны, опасны. В страхе перед «ними» в рассказе чувствуется и ощущение глубинное, иррациональное — безличности, страшной массовидности, мифичности и даже сверхъестественности силы, угадывающейся за героиней. Сусанна из вульгарной эротоманки переосмысливается в конце рассказа в демоническую губительницу именно потому, что её притяжение безлично, направлено не на одного, а на всех: на первого брата, и на второго, и на всех русских вообще, рассказ как бы говорит — «они против всех нас».

Опора на стереотипы сочетается с бойким и то ли архаичным, то ли новаторским парадоксализмом: «они» не хотят креститься, и это именно и страшно. Да, «они» вовсе не такие отсталые, «они» умные, культурные, тем хуже; «они» вот-вот нас перещеголяют.

Да «они» слабы, «они» вымирают (ведь весёлая, бойкая Сусанна у Чехова — на самом деле слаба, живость ее болезненная, это истерия, надрыв, нимфомания), но именно эта слабость оборачивается нервностью, повышенной энергией, куда нам против них.

В самом интересном для нас культурном смысле идейную нагрузку рассказа можно прочесть так: «чем „они“ культурнее, чем богаче, тем „они“ вульгарнее и отвратительнее. Вы думаете, вы другие, а вы такие же, только хуже».

Это прежде всего относится к языковым, религиозным и национальным притяжениям и отталкиваниям Сусанны.

Кажется, что для Чехова именно здесь находится психологическое объяснение феномена Сусанны, объяснение распада её личности, ведущего к превращению её в своего рода сексуальную мстительницу (Карлинский считает, что её сексуальная власть есть своего рода компенсация за унижение, за враждебность общества, она порабощает и губит как бы бескорыстно, в знак мести: поручик, герой рассказа, никогда уже не женится) [KARLINSKY. Р. 55].

В чём же заключается распад её личности? Видимо, в том, что Сусанна ненавидит женщин, ненавидит евреев и всё еврейское, а больше всего — ненавидит еврейских женщин, то есть, по сути дела, она отрицает часть самой себя. Здесь Чехов прибегает ещё к одной мифологеме: на стене у Сусанны висит олеография «Встреча Иакова с Исавом». Исав, продавший своё право первородства за чечевичную похлебку, мог появиться как символ отказа Сусанны от своего народа в жажде быть принятой как своя среди чужих. С другой стороны, тема встречи библейских братьев — аллюзия на развязку «Тины»; ведь один из братьев в рассказе также совершает нечто вроде предательства себя и отказа от своей судьбы ради сомнительных чар Сусанны, позволяя затянуть тебя в «тину» чужих интересов: тоже своего рода отказ от русско-дворянского первородства.

Думается, что Чехова как исследователя психики, внимательнейшего и очень современного, в образе Сусанны привлекает сам этот феномен самоотрицания, отталкивания от своего. Вспомним, что именно это является как бы лейтмотивам всего цикла его произведений на еврейскую тему, написанных в 1887–1888 годах: «Перекати поле», «Иванов» и, в особенности, «Степь». В повести «Степь» как нигде чувствуется, что отталкивание от своих этнических и религиозных корней, морально невероятно волнует Чехова. ‹…›