Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

‹…›

В самом деле, среди брожений современной литературы, знаменующих появление нового человека, Чехов стоит особняком, почти одиноко. Наиболее кипучая волна современности отлила в другую сторону — по направлению от Толстого к Достоевскому, и вот почему Чехов, который органически вырос из почвы, вспаханной Толстым, гораздо более близок читательской массе, чем многим из своих собратьев по перу. С этими людьми он имеет, однако, нечто общее, отличающее его от Толстого. Толстому кажется, что старый человек, не переставая быть старым, может все-таки радикально пересоздать свою жизнь. Его герои докапываются до причины своего жизненного недовольства путем сознательного самоанализа и таким образом находят нормальный исход для своих томлений. Герои Чехова болеют и сами не знают, чем болеют, умирают, и не знают, отчего именно умирают, и это их незнание и непонимание являются доказательством того, что они подошли к какой-то большой, сложной, еще не объемлемой ими правде. Художник сам еще не обнял этой правды и, может быть, никогда не обнимет ее, но он стоит перед нею, чувствуя всю ее важность. Хороня своих героев, он уже как бы склоняется перед какой-то новой, сверхнормальной истиной.

‹…›

Эта чеховская психология, отражающаяся в дивном художественном зеркале, — психология великолепная, но бессильная: ее мотивы не могут собраться, сосредоточиться в одной точке, поднять в человеке его волю, — то, что делает его человеком по преимуществу, борцом за себя, за свою жизнь, в глубочайшем смысле этого слова. Герои чеховских произведений — это какие-то безвольные люди, т. е. люди, лишенные той силы, которая является принципом всякой индивидуальности, всех норм жизни, личной и исторической. Они страдают и протестуют, но не живут, они чувствуют, но не имеют страстей, которые непроизвольно выносят человека на новые пути, они смутно грезят о чем-то ином, но не знают, чего именно хотят. Они пьянствуют и кричат в своих комнатах под низкими потолками, а не под небом, не на открытом воздухе. Все это превосходно в смысле литературной живописи, но для сцены всего этого мало, потому что сцена, с ее средствами, с ее особенными задачами, не может, не должна давать одну только психологию. Она должна показывать волевую жизнь человека и связанные с этой жизнью страсти, — не одну только психологию человека, а борьбу на почве этой психологии за то, что есть в ней стремительного и воплотимого. Она должна выражать идеи, но не в логической их форме, не в форме рассуждающей философии, а в форме волевой, в упорстве духа, борющегося за эти идеи, приносящего им свои жертвы [ВОЛЫН (III)].

То, что Антон Чехов питал антипатию к обрусевшим евреям, подозревая их в неискренности, подтверждает и одно высказывание на сей счет Акима Волынского. Вспоминая о споре с Чеховым насчет позитивизма и идеализма за чайным столом в доме правоведа и редактора «декадентского» журнала «Северный вестник» [125] С 1890 главным идеологом и фактическим редактором «Северного вестника» являлся А. Волынский. При нем журнал открывает борьбу против идеологии революционной демократии в литературе и искусстве, с позиций воинствующего идеализма ополчается против Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского, борется с материалистическими тенденциями, с позитивизмом, утилитаризмом, с реализмом и натурализмом в литературе, бросает антиобщественные лозунги, отстаивает аполитичность в искусстве. Журнал поднимает на щит Лескова, Достоевского, «Переписку» Гоголя, приветствует антиобщественный индивидуализм, эстетизм, «религиозные искания» и др. В общественно-политическом разделе журнал продолжал печатать прогрессивно-либеральные статьи. А. М. Евреиновой, он в частности пишет:

Я стал излагать основы критического идеализма в их применении не только к задачам теоретической мыли, но и практической жизни. Я преодолевал в разговоре великие трудности. Мне хотелось сделать наглядно понятным существование в нас интеллектуально-личного принципа, узнающего себя во всех метаморфозах бытия, самосознательного света, блещущего из внутренней какой-то точки, притом всегда верного себе и тождественного с самим собой. А. П. Чехов, по-докторски созерцая мои мучения, отхлебывал холодный чаек и приговаривал от времени до времени: «Все проще, как печень выделяет желчь, так и мозг выделяет мысль». Минутами во мне клокотала настоящая ярость. Я хватал слова из кипящего котла и накидывался на Чехова с разнообразнейшими аргументами. Он же невозмутимо молчал и периодически повторял все ту же стереотипную фразу из книг Молешотта и Фохта [126] Якоб Молешотт (1822–1893) и Карл Фохт (1817–1895) — философы-позитивисты, представители так называемого «вульгарного материализма». Сочинения Молешотта и Фохта пользовались большою популярностью в России в 1860-х — 1870-х гг., особенно в среде нигилистов. . Когда же я начал к рассуждениям моим присоединять и мотивы религиозно-философского рода, заговорив в частности о христианстве, Чехов взглянул на меня сквозь стекла пенсне с большим удивлением. Зная, что я еврей, он с трудом постигал мою интенсивную нежность к Христу и патетическую заинтересованность в догматических проблемах. Конечно, Чехов в простодушии своем делил людей на простые группы: евреев и христиан, нисколько не подозревая даже, как призрачны и близоруки такие детские различения в вопросах седой древности. Почти с равным правом мог бы он причислить меня к индусам, к халдеям, даже к кушито-египетским жрецам, если бы принял во внимание общение с первоисточниками религиозного мышления. В те дни я изучал Упанишады с не меньшим рвением, чем Афанасия Великого ‹…›. Но собеседник мой оставался невозмутимым. Он приправлял свои короткие реплики добродушным юмором, в котором я только секундами улавливал веяние теплоты. Чехов ни разу не протер затуманенного пенсне, сосредоточенно глядя мне в глаза. Мою осведомленность в богословских вопросах он явно одобрял, и если что-нибудь нашептывало ему сомнение, то это только элементарный вопрос о моей искренности [ВОЛЫН (II)].

Отношение Чехова к литературоведческим работам Акима Волынского и к нему самому как аккультуренному еврею и апологету «новой волны» в искусстве (символизм, импрессионизм), было неоднозначным. При этом он был хорошо знаком с Д. С. Мережковским [127] Они познакомились в 1890 г. Известны 11 писем Мережковского к Чехову (1891–1902). Чеховские же письма к нему, по-видимому, утрачены. и отзывался о нем с симпатией:

Мережковский пишет гладко и молодо, но на каждой странице он трусит, делает оговорки и идет на уступки — это признак, что он сам не уяснил себе вопроса… Меня величает он поэтом, мои рассказы — новеллами, моих героев — неудачниками, значит, дует в рутину. Пора бы бросить неудачников, лишних людей и проч. и придумать что-нибудь свое. Мережк<���овский> моего монаха, сочинителя акафистов, называет неудачником. Какой же это неудачник? Дай бог всякому так пожить: и в бога верил, и сыт был, и сочинять умел… Делить людей на удачников и на неудачников — значит смотреть на человеческую природу с узкой, предвзятой точки зрения… Удачник Вы или нет? А я? А Наполеон? Ваш Василий? Где тут критерий? Надо быть богом, чтобы уметь отличать удачников от неудачников и не ошибаться…