Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

В том кругу русской интеллигенции, где мы жили, да и во всех кругах, более нам далеких, — его просто не было [ГИППИУС].

По-видимому, замечание Гиппиус — это не только ее субъективное мнение. Например, в таком ярком документе времени, как дневники русского немца Ф. Ф. Фидлера [ФИДЛЕР] практически отсутствует еврейская тема. И это при том, что Федор Федорович Фидлер являлся непременным членом большинства столичных литературно-художественных собраний, хорошим знакомым писателей всех направлений. В своей «хронике наблюдений» за русскими и немецкими литераторами (всего более тысячи персоналий — sic!) он скрупулезно фиксировал особенности «мелкого» писательского быта, вплоть до привычек, излюбленных выражений, подробностей личной жизни (часто весьма интимных). Фидлером в частности воспроизведено значительное число высказываний русских литераторов, в том числе и весьма обидных, в адрес немцев. Вполне естественно, что Ф. Ф. Фидлер, как немец по происхождению, был особо настроен на «немецкую волну», однако, если бы «еврейская тема» звучала как нечто острое, злободневное, он не мог бы, учитывая его внимание даже к «мелочам», ее не отметить.

Основной социальный конфликт той эпохи состоял в жестком противостоянии Самодержавия и гражданского общества, и евреи Российской империи участвовали в нем как ее граждане, униженные и оскорбленные постоянным ущемлением со стороны верховной власти их гражданских прав и свобод. В этом качестве они, как народ, вызывали сочувствие у просвещенной части русского общества, в том числе и у Чехова, очень чуткого в отношении всякого рода несправедливостей и унижений человека человеком. Однако как декларативно «аполитичный писатель» Чехов дистанцировался от всякого рода «коллективных действий», видя в них выражение непримиримости к инакомыслию, свойственные любой форме «групповщины» и «партийности».

Понятие справедливости в конце позапрошлого века становилось предметом философских споров, трактатов. Через семь лет после «Врагов» выйдет русский перевод книги Г. Спенсера «Справедливость». Через несколько лет напишет свои статьи о справедливости (применительно к проблеме веротерпимости) Владимир Соловьев. Чехов к этому времени уже высказал свое понимание справедливости. Он приложил это понятие к повседневной жизни, к реальному миру людей, каждый из которых является носителем своей правды. Несправедливость, в понимании Чехова, — это неспособность понять другого, встать на его точку зрения. Люди неспособны в суете и спешке заметить громадную тоску смешного маленького человека, извозчика Ионы Потапова («Тоска»). На признание в небывалой любви отвечают «осетриной с душком» («Дама с собачкой»). В горе вместо сочувствия друг другу начинают злобно доказывать свои права, пусть тысячу раз обоснованные («Враги»). В этой всеобщей — но осуждаемой прежде всего в интеллигенции — глухоте и слепоте он видит зародыши несправедливости. Зародыши, которые могут потом разрастись в большое несчастье — во вражду религий, наций, классов. Другой пункт чеховских обвинений русской интеллигенции тесно связан с первым. Если отсутствие справедливости проявляется прежде всего в абсолютизации своей «правды» и неумении услышать и понять другого, в непримиримости к инакомыслию, — больше всего это проявляется в пристрастии русской интеллигенции к партийности.

«Во всех наших толстых журналах царит кружковая, партийная скука. Душно! Не люблю я за это толстые журналы, и не соблазняет меня работа в них. Партийность, особливо если она бездарна и суха, не любит свободы и широкого размаха». Заявить так в конце 80-х годов, когда в среде русской интеллигенции отчетливо пролегли размежевания по идеологическим признакам, когда вожди складывавшихся литературных (пока) кружков, партий требовали единомыслия от своих сторонников, — значило отмежеваться от того, что становилось едва ли не главным отличительным признаком интеллигенции [КАТАЕВ В.(I)].

Всю свою жизнь Чехов твердо и однозначно объявляя себя аполитичным художником. Так, например, в письме к А. С. Суворину от 6 февраля 1898 г., где речь идет о процессе над Дрейфусом, он говорит:

…дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них много, и во всяком случае роль Павла им больше к лицу, чем Савла [ЧПСП. Т. 7. С. 166–168].

Примечательно, что именно в 1898 году образовалась Российская социал-демократическая рабочая партия — РСДРП, которая будет требовать от писателей однозначной политической ангажированности (по отношению, естественно, к ее идеологии и программе), а через два года его друг А. С. Суворин станет одним из членов-учредителей монархической православно-консервативной партии «Русское собрание» (1900), в основу программы которой будет положена «Уваровская триада»: «Православие, Самодержавие и Русская Народность» [131] «Русское Собрание» принимало участие во всех монархических съездах; особенно заметным было участие организации во «Всероссийских съездах русских людей», но, несмотря на солидный правительственный ресурс, так и не смогло превратиться в независимую политическую фракцию в Государственной Думе. По оценке одного из членов-учредителей партии: «Русское собрание скоро утратило общественное значение, наполнилось чиновниками с их служебными интригами, и бюрократическая мертвечина быстро, как песком, затянула пробивавшийся вначале здесь ключ оригинальной мысли и гражданского чувства и подъёма», — и к началу Февральской революции 1917 г. из активной политической организации превратилось в своего рода кружок любителей русской старины с небольшим количеством членов [КИРЬЯНОВ]. .

Партийность политическая заявит о себе к концу чеховской эпохи, но им уже было указано, что жертвами всякой партийности становятся человеческая свобода и подлинный талант. Отказ от подчинения личности узкой, бездарной и сухой партийности был его ответом на поразившее интеллигенцию его эпохи деление на «наших» и «не наших». При этом оборотной стороной партийной узости и идейной тирании ему виделись безыдейность и беспринципность. «Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был». «Идейность» названа Чеховым первой среди признаков «людей подвига» в его знаменитом некрологе Н. М. Пржевальского [КАТАЕВ В.(I)].

По иронии судьбы или законов исторического развития общества «идейные люди подвига», о которых грезил Чехов, явили себя уже на следующий год после его кончины — в Первую русскую революцию 1905–1907 гг. Среди них, бесспорно, были выдающиеся люди, и в первую очередь, конечно, ставший через каких-то десять лет «Вождем мирового пролетариата» Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Впрочем, «идейность» у этих «людей подвига» была иная — партийная: «марксистская и пролетарская» — в отличии от чеховской беспартийной, т. е., по их мнению, «интеллигентской и мелкобуржуазной». Чеховская «идейность» заключалась в преданности красоте, добру и справедливости, а также «личной свободе» — как принципу жизни по собственным убеждениям. Все это и составляло основной костяк его «независимости», которой так восторгались все знавшие Чехова, в том числе смолоду тяготевший к «партийности» Горький: