Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Был у меня два раза поэт Мережковский. Очень умный.

Восторженный и чистый душою Мережковский хорошо бы сделал, если бы свой quasi-rетевский режим, супругу и «истину» променял на бутылку доброго вина, охотничье ружье и хорошенькую женщину. Сердце билось бы лучше.

Мережковский по-прежнему ‹…› путается в превыспренних исканиях и по-прежнему он симпатичен.

Я уважаю Д. С. и ценю его, и как человека, и как литературного деятеля [128] А. Чехов — А. С. Суворину, 3 ноября 1888 г.; 5 декабря 1891 г.; 1 марта 1892 г.; — А. Н. Плещееву, 25 декабря 1891 г.; — С. П. Дягилеву, 12 июля 1903 г. .

Не исключено в этой связи, что Чехов вполне разделял точку зрения Мережковского: мол-де, Волынский сознательно «притворяется русским патриотом, когда уж русского в нем нет ровно ничего» [МЕРЕЖ (I)]. Сам Волынский полагал, что Чехов его недолюбливает, и был приятно удивлен, опосредованно узнав о симпатии писателя к его персоне:

Потом позже, уже в Берлине, я узнал о смерти А. П. Чехова. В Шарлоттенбурге мне передали конверт с газетными вырезками, из которых одна особенно меня взволновала. Она заключала в себе довольно пространное изложение последних взглядов Чехова на мою литературную деятельность. Помня все пережитое, я колебался, читать ли мне эти строки. Но в них оказался неожиданный мед. Чехов знал все, мною написанное, следил за мной, уже одобрял и жар моей полемики, так его когда-то раздражавший, и, кажется, даже самое существо моих идей.

О противниках же моих он отозвался пренебрежительно. Так часто бывает на белом свете. Считаешь человека чуждым себе, чуть ли ни врагом, а он оказывается вашим незримым сторонником — далеким, неведомым другом [ВОЛЫН (II)].

Любой художник — выразитель духа и пафоса своего времени.

Чтобы понимать писателя, читатель должен располагать знаниями о его эпохе. Но можно ли остановиться на эпохе и сказать, что знания о самом писателе не нужны? Наверно даже скептик согласится, что знать кое-что и о писателе полезно для его понимания [СЕНДЕРОВИЧ. С. 417].

В случае Чехова последнее высказывание приобретает смысл несомненного утверждения. Эпоха, получившая у потомков уничижительное определение, как время реакции и контрреформ, была, на самом деле отнюдь не чудовищной, а, напротив, для российских граждан вполне благополучной, даже «уютной» — без военных, социальных и духовных потрясений. Именно в такой, невзбаламучиваемой внешними и внутренними потрясениями атмосфере повседневной жизни русского общества, смог вызреть и раскрыться во всей своей полноте литературный талант Антона Чехова. Представителями последующего «буйного» поколения 80-е — 90-е годы ХХ в. воспринимались как нечто «серое», «тоскливо-унылое», «заурядное». И сам Чехов в этом свете представлялся им тоже как нечто сугубо обыденное: «нормальный человек» и «нормальный гений». Такова была, например, аттестация его личности у Зинаиды Гиппиус — поэта-символиста и острого литературного критика эпохи «модерна»:

Отсутствие религиозности, профетизма, пессимизм — таковы собственно литературные претензии Гиппиус к Чехову. Но были и внелитературные — те, что связаны с восприятием бытового облика Чехова, его типа поведения. В их ряду особенно важна следующая характеристика: «Слово ‹…› „нормальный“ — точно для Чехова придумано. У него и наружность „нормальная“ ‹…› Нормальный провинциальный доктор, с нормальной степенью образования и культурности, он соответственно жил, соответственно любил, соответственно прекрасному дару своему — писал. Имел тонкую наблюдательность в своем пределе — и грубоватые манеры, что тоже было нормально.

Даже болезнь его была какая-то „нормальная“, и никто себе не представит, чтобы Чехов, как Достоевский или князь Мышкин, повалился перед невестой в припадке „священной“ эпилепсии, опрокинув дорогую вазу. Или — как Гоголь, постился бы десять дней, сжег „Чайку“, „Вишневый сад“, „Трех сестер“, и лишь потом — умер» [КАПУСТИН. С. 178]

Однако если на жизнь этого «нормального» человека смотреть в исторической ретроспективе, то станет очевидным, что «время Чехова» в равных долях приходится на две самые контрастные эпохи в истории Российской империи — период великих реформ в правлении Александра II (1860–1881) и период контрреформ в правлении Александра III и первого десятилетия царствования Николая II (1881–1904). Психофизический портрет художника, сформировавшегося в одну эпоху и ставшего «самым большим талантом» в другую, резко противоложную ей в политическом и духовном отношениях, никак не может быть «нормальным». Таковым он может лишь казаться — по причине сложности раскрытия его психических и идейных составляющих, противоречивых по отношению друг к другу, а потому неустойчивых и неопределенных. Здесь не место детально обсуждать особенности личности Чехова — этому вопросу уделено достаточное внимание в биографической литературе, см., например, [РЕЙФ]. Выделим лишь то, что непосредственно касается темы данной книги: отношение писателя к евреям и его взгляды на «еврейский вопрос» не носили идейно-политического характера или декларативной озлобленности, как у многих близких ему по жизни литераторов — А. С. Суворина или М. О. Меньшикова [130] В 1900-х гг. Михаил Меньшеков выступал в роли теоретика расового антисемитизма, заявляя, например, что евреи — «бродячие пришельцы …всюду окружены атмосферой отвращения, которое они вызывают у всех народов»; «Трагикомический оттенок имеет не только история евреев, но и самый тип их: столько в нем, с одной стороны, трусости и с другой — наглого самомнения!»; «Евреи в личиночном состоянии — паразиты, в полном развитии — хищники и составляют одинаково грозную опасность для всей России» [МЕНЬШИКОВ М. (III). С. 294, 397, 406, 409, 474]. , например. У Чехова они были сугубо личностными, а значит — весьма изменчивыми, зависящими от настроения, самочувствия, житейских коллизий и т. п. Но в общем плане — как реакция на политику русского правительства в «еврейском вопросе», они всегда по вектору направленности являлись противоположными официальной линии (sic!). Вне всякого сомнения, эволюция чеховских взглядов такого рода имела и «объективную» составляющую, т. е. отражала остевую тенденцию его времени к «еврейскому вопросу». Напомним, что с середины 90-х годов XIX в. опасения на тему «жид идет!» потеряли свою остроту, и русская интеллигенция в своем абсолютном большинстве выказывала проеврейские симпатии. Публичное выражение антисемитских настроений являлось своего рода прерогативой представителей Двора Его Величества, правительственных чиновников и правоконсервативного лагеря в целом. Та же Зинаида Гиппиус, говоря в своих воспоминаниях об антисемитизме как проявлении общественного умонастроения конца XIX — начала ХХ в., утверждала: