Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Маня почтительно и с изумлением глядела священнику вслед и сожалела только о том, что не спросила его имя. Совершенно случайно, однако, она встретила его вновь несколько дней спустя на небольшой студенческой вечеринке. Когда Гапона ей представили, она напомнила ему о произошедшем на улице инциденте, и между ними завязалась беседа. Во всем облике Гапона было нечто необычайное, что в особенности произвело впечатление на Маню: он воплощал само благородство, чистоту и честность.

<���…>

Гапон был одним из самых интересных и замечательных людей, которых я встречала в жизни. Красивый внешне. Аскет и эстет. В чертах благородство и аристократизм. Сильный, как кремень, характер. Одухотворенный мечтатель и поразительно одаренный организатор. Глубоко верующий и веротерпимый, он был полон жалости и любви к ближнему своему. Имел колоссальное влияние на народные массы.

Они шли за ним со слепой верой. И были готовы идти за ним в огонь и в воду. <���…> Я убеждена, <���…> что то, что с ним произошло, основано на недоразумении или на провокации кого-то другого. Не думаю, чтобы это мое мнение было бы принято, ведь мы привыкли на протяжении многих лет видеть в нем провокатора [ХАЗАН (II). Т. 1. С. 40].

Перейдя на нелегальное положение после убийства Гапона, П. Рутенберг покинул Россию и с 1907 по 1915 год жил в Италии. Пребывая в тяжёлом душевном состоянии, он решил для себя за лучшее отправиться к Горькому на Капри.

На Капри Горький приехал 20 октября (2 ноября) 1906 года, а в конце января 1907 года у него в доме появился Петр Рутенберг. В целях конспирации, дабы избежать преследования зарубежной агентуры российского охранного отделения, его выдавали за Василия Федорова, брата гражданской жены Горького М. Ф. Андреевой.

4 февраля 1907 г. Андреева писала И. П. Ладыжникову:

Поселился у нас на Капри двоюродный брат мой Василий Петрович. Вы его помните? Как человека я его люблю, и сейчас он в таком тяжелом душевном состоянии, что приласкать его необходимо, но не скажу я, чтобы радовало меня его присутствие [ХАЗАН (II). Т. 1. С. 56],

Вскоре к сей революционной компании добавился закадычный тогда друг-писатель Леонид Андреев, по политическим убеждениям тоже весьма близкий к эсерам. Каприйская зима 1907 года — весьма пикантная глава из истории взаимоотношений Горького и Рутенберга, подробно описана в [ХАЗАН (II). Т. 1. С. 65–70]:

Рутенберг жил на Капри в атмосфере шпионско-провокаторских имагинаций. Собственный гапоно — азефовский сюжет, вынужденно заполнивший все его существование и ставший причиной нешуточной эмоциональной депрессии, был не единственной реакцией на эту крайне актуальную и модную в то время проблематику. Горький работал над повестью «Жизнь ненужного человека» («Шпион») — «из быта политических сыщиков», как он сам определял в письме М. Хилквиту (не позднее 13 (26) января 1907 г.) ее топику <���…>. Приехавший к нему Л. Андреев носился с замыслом произведения, в котором изображалось и развенчивалось бы предательство как таковое («Иуда Искариот»)… на Капри произошел эпизод, связанный с Л. Андреевым и вошедший впоследствии в историю русской литературы. Рутенберг в его присутствии рассказал случай из собственной жизни о том, как, преследуемый полицией в ночном Петербурге, он был вынужден скрыться за дверью борделя и провести ночь с проституткой. Горький так излагает макет оригинала:

«Девица „дома терпимости“, чутьем угадав в свое „госте“ затравленного сыщиками, насильно загнанного к ней революционера, отнеслась к нему с нежной заботливостью матери и тактом женщины, которой вполне доступно чувство уважения к герою. А герой, человек душевно неуклюжий, книжный, ответил на движение сердца женщины проповедью морали, напомнив ей о том, что она хотела забыть в этот час. Оскорбленная этим, она ударила его по щеке, — пощечина вполне заслуженная, на мой взгляд. Тогда, поняв всю грубость своей ошибки, он извинился пред нею и поцеловал руку ее, — мне кажется, последнего он мог бы и не делать».

Л. Андреев, на которого эта история произвела неотразимое впечатление, написал на ее основе повесть «Тьма», напечатанную в № 3 альманаха «Шиповник» за 1907 г. (на обложке — 1908). Эта повесть, о которой <���…> спорили даже на каторге, в далеком Горнем Зерентуе <���…>, в местах, менее удаленных от цивилизации, вызвала настоящий литературно-общественный скандал.

Пьеса «Тьма» была воспринята Горьким крайне негативно. В письме к К. П. Пятницкому от 26 октября (8 ноября) 1907 он окрестил ее «отвратительной и грязной вещью». Подобного рода оценка дана им в письме к И. П. Ладыжникову, датированному этим же днем:

«Тьма» же — отвратительна, хотя Василий Федоров — ее герой — заслуживает такого изображения.

О том же идет речь в письме к Н. С. Каржанскому, автору очерков «Париж (Из записной книжки неизвестного)», которые Горький взял для публикации в 34-й книжке «Знания» за 1911 год. Прочтя рукопись, он писал автору 20 сентября (3 октября) 1910 г.:

Ваша книга — честная книга, и я бы назвал ее «Гибель героев» — это громко, но очень близко действительности. У Вас я не чувствую того противного нигилизма, которым пропитан «Конь бледный» Савенкова , «Тьма» Андреева <���…>.

В очерке «Леонид Андреев» (полный вариант: 1922 год) Горький также вспомнил об этом произведении своего покойного друга:

…Леонид неузнаваемо исказил и смысл, и форму события. В действительном публичном доме не было ни мучительного и грязного издевательства над человеком и ни одной из тех жутких деталей, которыми Андреев обильно уснастил свой рассказ. Конечно, я не мог не указать Андрееву на смысл его поступка, который для меня был равносилен убийству из каприза — злого каприза. Он напомнил мне о свободе художника, но это не изменило моего отношения, — я и до сего дня еще не убежден в том, что столь редкие проявления идеально человеческих чувств могут произвольно искажаться художником в угоду догмы, излюбленной им. Мы долго беседовали на эту тему, и хотя беседа носила вполне миролюбивый, дружеский характер, но все же с этого момента между мною и Андреевым что-то порвалось [ГОРЬКИЙ (III). Т. 16. С. 351–352].

Сильно озлился Горький и на Рутенберга — за то, что тот разоткровенничался о своих политических делах с Леонидом Андреевым, по его мнению, ненадежным и склонным к эксцессам человеком. В вышеуказанном письме к К. П. Пятницкому он писал:

Я предупреждал, я просил этого скота не говорить Леониду о революции и своем участии в ней, я прямо указывал ему, что Л<���еонид> немедленно постарается испачкать все, чего не поймет. <���…> Идиот В<���асилий> Ф<���едоров> получил должное за свой рассказ — изумительно гадок он в изображении Леонида!