Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

<���…> … не прерывались и после того, как Рутенберг осенью 1919 г. поселился в Эрец-Исраэль и стал во главе электрической компании. Они вели, пусть и не очень оживленную, переписку, и главное — интерес друг к другу с годами не только не угасал, но даже способствовал еще более крепкой дружбе. Судя по эпистолярию, отложившемуся в <���его архиве>, Рутенберг несколько раз навещал Горького в Сорренто. В <���…> письме Горькому из Лондона от 18 марта 1925 г.<���…> Рутенберг писал:

«Только на днях узнал, что Вы живете в Sorrento. Очень хотел бы Вас видеть. Дней через 8–10 возвращаюсь в Палестину. Может быть, смогу поехать через Неаполь и остановиться у Вас на несколько часов. Сообщите, можно ли Вас видеть. Всего Вам наилучшего. П. Рутенберг».

В тот раз, однако, Рутенберг к Горькому не попал. Находясь на обратном пути из Англии в Палестину в Марселе, он сообщал ему 3 апреля:

«Освободился в Лондоне за Ы часа до отхода поезда, и пришлось поехать этим путем. Ближайшим. Должен торопиться обратно в Палестину. Как ни стараюсь, а глупому слову „должен“ до сих пор не разучился. В конце июня должен (опять „должен“) быть опять в Европе. Постараюсь поехать через Неаполь. Очень хочу Вас видеть. <���…> Всего Вам хорошего, Алексей Максимович. Я действительно неисправим. Трудно это. Всюду и всегда. Но стоит. Результат всюду, всегда, всему и всем как будто один… Но все-таки лучше, чем быть стервятником. В жизни всякий по-своему с ума сходит. Предпочитаю мое помешательство другим».

Именно Рутенберг сообщил соррентийский адрес Горького палестинскому русскоязычному прозаику А. Высоцкому, давнему горьковскому знакомому, <���когда тот написал ему, что, мол>:

«М. Горький просил Вас передать мне, чтобы я ему написал (?). Но я не знаю его теперешнего адреса. Очень прошу Вас сообщить мне адрес Горького. Заранее благодарю Вас.

С почтением, Dr. А. Высоцкий».

<���…>

На записке рукой Рутенберга написан горьковский адрес:

Signor Alessio Peshkoff

Villa Massa

Sorento

Italy [ХАЗАН (II). Т. 1. С. 68].

<���…>

К Рутенбергу как исторической фигуре или частному человеку можно относиться по-разному, но в одном отказать ему точно нельзя: он до конца остался верным когда-то принятым обязательствам и обетам. Прежде всего — старомодным представлениям о чести и достоинстве, благородстве и долге. Долге не только в широком значении, но и в материально-прозаическом смысле тоже. Маленькая иллюстрация: в письме М. Горькому, с которым он был дружен, вспоминая о своем старом денежном долге, Рутенберг писал 18 марта 1925 г. из Лондона:

«Дорогой Алексей Максимович, в 1907 или 08-м году Вы дали по моей просьбе моей жене 500 руб<���лей>. Посылаю Вам чек на 50 фунтов. Спасибо за оказанную в свое время помощь» [ХАЗАН (II). Т. 1. С. 6].

После смерти <���друга Горького> Л. Б. Красина <���…>, советского государственного деятеля, <���…>, которого Рутенберг хорошо знал лично, он с грустью писал Горькому 15 декабря 1926 г.:

«Леонид Борисович умер. Жаль. Старая гвардия сходит со сцены. Хорошо ли, плохо ли, цели своей служила верой и правдой. Нашему поколению жаловаться на прожитую жизнь не приходится. Но жаль. Слишком рано он умер».

В том же письме он сообщал:

«Хотел послать Вам к праздникам здешних апельсин и grapefruits, но оказалось, что подобные предметы потребления в Италию ввозить воспрещено. Ничего не поделаешь. <���…> Буду на будущей неделе в Ерусалиме, выберу что-ниб<���удь> из тамошней керамики для Вас».

Общение Рутенберга с Горьким имело и другие, опосредованные каналы. Так, в конце 1929 г. писателя посетил в Италии Б<���ерл> Кацнельсон <���…> редактор социалистической газеты «Davar» и едва ли не главный идеолог рабочего движения в сионизме. Об этой встрече Б. Кацнельсон рассказывал в письме М. Бейлинзону, датированном 2–3 января 1930 г. и отправленном из Италии в Эрец-Исраэль [ХАЗАН (II). Т. 1. С. 68].

Это письмо является уникальным историческим свидетельством стойких филосемитских настроений Горького, его неизменной, — несмотря на окончательный «разворот» в сторону СССР и крайнюю враждебность к сионизму большевиков (sic!), — поддержки идеи возрождения еврейской национальной государственности в Эрец-Исраэль.

Ещё на пароходе по дороге в Неаполь решил я попытаться поговорить с Горьким. Мне казалось, что я обязан предоставить возможность этому русскому человеку увидеть некоторые вещи в ином свете, чем их видят в России. Я не надеялся ни на какие практические результаты. <���…> Отправился в Сорренто, нашел его виллу. После того, как передал свою карточку через прислугу-итальянку, был немедленно принят. Он сам встретил меня и пригласил в свой рабочий кабинет. Лицо его было несколько мрачно. Особого доверия ко мне оно, конечно, не выражало. Он сильно кашляет. Просит рассказывать, однако в самом начале моего рассказа меня прерывает: «знаю». Очень странно беседует, в каком-то нетерпении. И, несмотря на это, вникает в суть. Как происходил погром (августовские события) [302] Речь идет о еврейских погромах в Хевроне и Иерусалиме, устроенных арабскими экстремистами. , ему известно. «Понятно, губернатор не делал этого своими руками» [303] Намек на действие английского генерал-губернатора подмандатной Палестины. . Ни слова не спросил про арабов. В этом смысле не подозрений, ни опасений. Говорю: «Вот, я получил письмо из нашей страны. Неудобно его публиковать по формальным причинам, но оно интересное». Он: «Знаете что, садитесь и пишите. Напечатаю». Я пытаюсь объяснить ему, что публиковать написанное мною ему будет трудно, так как в России смотрят на всё это иначе [304] На следующий день после этого разговора — 4 января 1930 года в «Правде» была опубликована редакционная статья, озаглавленная «Еврейское государство в Палестине — глупая детская сказка». В ней говорилось, что произошедшие не так давно беспорядки, вовсе не еврейский погром, а один из эпизодов борьбы колониальных народов против британского владычества, что Палестина нужна Англии «для охраны Суэцкого канала», и что «роль английской дубинки взяли на себя сионисты». В заключении автор статьи утверждал, что «трудящиеся арабы Палестины поэтому не ошибаются, когда в своей ненависти к предателям не делают различий между английскими колонизаторами и сионистами». . Тогда он стал сетовать на Советскую прессу, на отношение к разным событиям. «Ох, у нас пишут много глупостей». Я начинаю цитировать по памяти рассказ того советского доктора, на которого напали арабы, но когда увидели его партбилет, то заключили в объекте. Он раздражённо прервал меня: «Это же анекдот из эмигрантской прессы. А что вы знаете о том, что писали об этом в Советской прессе?» <���Возражать ему видел, было бесполезно. Видел я, что он по-настоящему доброжелателен к нам, но не даст упасть и волоску с головы <���советской> власти и ее представителей. И вдруг: «Знакомы ли Вы с Петром Моисеевичем (Рутенбергом)? Что он сейчас делает?» Я начинаю рассказывать, он прерывает: «Да-да, я давно, ещё в Петербурге знал, что он большой человек и сделает большие дела. Чтобы Вы о нем не рассказали, меня ничего не удивит». В его словах была даже какая-то зависть и сожаление о том, что этот человек не остался в России. Когда я ему напомнил, что писали о нас Пильняк [305] В «Рассказе о ключах и глине» Б. Пильняка (1927 г.) описывается поездка в Палестину на пароходе, где один из пассажиров — положительный герой, еврей-космополит и коммунист говорит:, что «англичане сделали из Палестины „национальный еврейский очаг“ с тем, чтобы еврейским мясом колонизовать арабов». Для него «…ни один народ, ни одна страна мне не мать… У меня нет родины. Моя родина и мои родичи — весь земной шар и все люди». и Эренбург [306] Речь идет о повести Эренбурга «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», опубликованной в 1928 и 1929 гг. соответственно в Париже и Берлине, но запрещенной к печати в СССР до 1989 г. В ней Эренбург сатирически изображает страдания и мытарства портного из Гомеля, для которому всюду плохо и в частности советский строй представляется враждебным. Одновременно писатель крайне отрицательно рисует картину тогдашней Палестины и порицает сионизм. Впоследствии Эренбург вспоминал: «В конце двадцатых годов я <���…> решил написать сатирический роман. Герой его гомельский портной Лазик Ройтшванец, горемыка, которого судьба бросает из одной страны в другую. Я описал наших нэпманов и захолустных начетчиков, польских ротмистров эпохи санации, немецких мещан, французских эстетов, лицемерных англи» оказывается похожей на другие — богатым хорошо, бедным плохо. Лазик предлагает организовать «Союз возвращения на родину», говорит, что он родился не под пальмой, а в милом ему Гомеле. Его убивают еврейские фанатики. Моего героя западные критики называли «еврейским Швейком». (Я не включил эту книгу в собрание моих сочинений не потому, что считаю ее слабой или отрекаюсь от нее, но после нацистских зверств опубликование многих сатирических страниц мне кажется преждевременным) [ФРЕЗИНСКИЙ (IV). С. 67]. , он вскипел: «А что, разве можно запретить каждую плохую книгу? А Эренбург — это совершенный нигилист, человек, лишенный всяких корней» [307] Горький всегда неприязненно относился к Эренбургу-писателю. .