Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

<���…>

Начало особым, дружественным отношениям писателя и политика положила поездка Бухарина в 1922 г. в Германию … Бухарин лечился в том самом санатории и в то же самое время, когда там находился Горький. <���…> …возможно, Ленин специально послал Бухарина в тот же санаторий, где лечился Горький, так как с писателем, уехавшим из России осенью 1921, всё же надо было помириться, чтобы иметь возможность каким-то образом влиять на его взгляды и его выступления в западной прессе, дабы добиться политического признания Советской России, а Бухарин обаятельный, блестящий собеседник, для этой цели подходил как нельзя лучше [СУРОВЦЕВА (II)].

Итак, можно подвести невеселый итог, свидетельствующий, в частности, и о прозорливости Горького, который еще в 1918 году, в полемике с Зиновьевым предсказывал:

Где нет уважения к человеку, там редко родятся и недолго живут люди, способные уважать самих себя.

Так оно, увы, и случилось. Все вельможные друзья Горького в начале 1930 годов — т. е. к моменту, когда он сам окончательно переселился в СССР, оказались в опале и писатель сам уже выступал в качестве «крыши», всеми силами стараясь отвести от их голов карающий меч нового Верховного Владыки. Усилия Горького, пока он был жив, конечно же, сдерживали намерения Сталина физически расправиться с его друзьями-приятелями, которых он считал своими заклятыми врагами. Но как только Горького не стало, все они были уничтожены.

К числу вождей большевиков, хотя и не первого ранга, с которыми у Горького были дружеские отношения и которым посчастливилось умереть в своей постели и тоже, кстати говоря, сравнительно молодыми, относятся только Леонид Красин и Анатолий Луначарский, о коих уже речь шла выше.

Однако об Анатолии Васильевиче Луначарском — самом разносторонне образованном и эрудированном из всех большевистских руководителей, когда-либо отвечавшим на правительственном уровне за развитие культуры в СССР, следует сказать еще несколько слов. С Луначарским, которого Ильич, шутя, называл «Миноносец „Легкомысленный“» — за склонность к ярким, взрывным, но часто весьма поверхностным суждениям, у Горького были очень близкие отношения (они познакомились в 1905 г.). В течение первых двенадцати лет — вплоть до 1929 года, Луначарский занимал пост Наркома просвещения и практически единолично осуществлял политику государства в области культуры. Им написано множество статей о Горьком в форме рецензий на его пьесы (1905–1909), предисловия к собранию сочинений (1928), воспоминаний и панегириков. Именно он от лица коммунистической партии одним из первых, как политик и одновременно литературный критик, сформулировал ее отношение к Горькому-художнику:

Не может быть двух мнений о колоссальной значительности Горького. Он занял одно из первых мест в мировой литературе, а в русской литературе не так уж много писателей, о которых мы могли бы с уверенностью сказать, что они являются общепризнанными мировыми писателями. Писатель, который является, бесспорно, мировым, писатель, который уже при жизни должен, бесспорно, быть причислен к классикам литературы русского язык.

<���…>

Несмотря на то что Горький подвергался нападкам за то, что будто бы он слишком много отдавал места публицистике, на самом деле Горький не принадлежит ни по своим идеям, ни по своей практике к числу писателей, о которых я говорил, что у них публицистика живет непосредственно рядом с художественной тканью их художественных произведений. <���…> Горький принадлежит к иной школе, к иному устремлению, — он хочет быть художником показывающим. Но он является представителем художественного показа в глубочайшем смысле идейного. <���…> Он хочет потрясти своих слушателей и читателей вестью о жизни, как она есть, какой она могла бы быть и какой она должна быть, — потрясти их воспроизведением жизни в ее стонах, воплях, жалобах, кошмарах, в ее падении, поражении, в ее стремлении к лучшему и в победах. Горький хочет дать не просто образ жизни, он хочет истолковать ее как глубочайшую обиду по отношению к большинству людей, дать величайший призыв к обиженным — и покончить со всяким безобразием усилиями самих обиженных. Он дает угнетенных как образ тех сил, которые противостоят эксплуататорскому строю, как образ того, чем жизнь могла бы быть, какие возможности имеются в человеке. <���…>

Горький пишет не для того, чтобы понравиться, а для того, чтобы подействовать на волю людей, подействовать на их сознание, заставить их бороться за более высокий общественный строй. И хотя в литературе нашего языка не мало писателей, которые подходили к литературе с такими же целями, тем не менее можно сказать, что равного Горькому по интенсивности этого стремления мы не имеем ни среди его современников, ни среди писателей предшествующих. Горький — великий реалист. В его методе основное: насытившись жизненным опытом, из колоссального запаса своих переживаний создать систему образов, которые прежде всего поражали бы своей правдивостью или своей необыкновенной правдоподобностью. В этом отношении его можно сравнивать с Толстым [ЛУНАЧАРСКИЙ (I). С.119, 122, 139].

Итак, Горький, как никто другой из русских писателей был нужен большевистским Вождям, любим и ценим ими. Со своей стороны, и он тянулся к ним и в них сильно нуждался. Дело тут даже не в золотом дожде, который пролила на него сталинская власть, и не в тщеславии. По иронии судьбы «Великий пролетарский писатель Максим Горький» как тип деятельной личности вполне подпадает под характеристику, данную златоустом Анатолием Луначарским «Великому пролетарскому революционеру Льву Троцкому»:

он совершенно не дорожи<���л> никакими титулами и никакой внешней властью, ему бесконечно дорога <���была>, и в этом он честолюбив, <���лишь> его историческая роль. Здесь он, пожалуй, личность <���…> и готов был бы вероятно, принести какие угодно личные жертвы, конечно, не исключая и самой тяжелой из них — своей жизнью, для того, чтобы остаться в памяти человечества [ЛУНАЧАРСКИЙ (V)].

В данной главе мы ограничимся лишь общими сведениями, касающимися участия евреев в литературной жизни России конца ХIХ — начала ХХ веков. Акцент здесь будет сделан на темах, все еще не затронутых или не раскрытых должным образом в горьковедении: роль Горького в популяризации еврейской литературы на русской культурной сцене, поддержка им пришедших в русскую литературу писателей из еврейской среды, активное участие в публицистической полемике о «евреях в русской культуре», отношение к теме «чистоты русского языка». В обширных исследованиях, посвященных евреям в царской России — как запальчиво-публицистических, наполненных неприязненными, а то и уничижительными коннотациями по отношению к этому некогда многочисленному и самому образованному (в процентном отношении) народу «империи сотен языцев» [СОЛЖЕНИЦЫН], [КОЖИНОВ], [ШАФАРЕВИЧ], [СОЛОНЕВИЧ], так и сугубо научных, претендующих на всесторонний исторический анализ [РЕКу], [РЕДи], [МиКр], [МиКр], [ИсКРВЕ], [РОСИ] — отмечается, что в начале ХХ в. ассимилированные евреи массово устремились в русскую литературу, главным образом в журналистику и издательское дело. В социальном аспекте это явление подпитывалось тремя факторами: энергичным процессом русификации еврейской интеллигенции, отсутствием правовых препятствий заниматься литературно-издательской деятельностью на фоне повсеместного ограничения евреев в правах и резким повышением статуса «журналист» в России. Профессия журналиста, из разряда «щелкопер» превратившегося к этому времени в уважаемую и общественно значимую персону, в крупных российских периодических изданиях стала высокооплачиваемой, а издательское дело весьма доходным предприятием. В этой связи представляется вполне закономерным, что образованная еврейская молодежь, в совершенстве владевшая не только идишем и русским, но и европейскими языками (главным образом — немецким), охотно подвизалась на ниве литературного труда, где можно было самовыражаться, критиковать реалии российского бытия и одновременно недурно зарабатывать. Владимир Жаботинский, печатавшийся как в русских, так и еврейских газетах и журналах пишет, например, в своей автобиографической книжке «Повесть моих дней»: