Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Спекулировали не только товарами, ускользнувшими от учета, но и казенным имуществом, оставшимся после демобилизации армии, поэтому обвинение будет формулировано не только за спекуляцию и сокрытие товаров от учета, но и за расхищение народного достояния, за преступления по должности.

К ответственности привлекаются видные промышленники и биржевые тузы, в том числе Крашенинников, Гахтамиров, Валерьянов, Воронов, Яблонский, Ананьев, Крейнес, Тарнопольский, Раговин и др. — всего 29 человек.

Весь богатый материал, ужасающий по бесстыдству и наглости, будет подробно опубликован и освещен на заседаниях Верховного революционного трибунала [1113].

Вряд ли за такой короткий срок Крашенинников успел дважды посидеть в тюрьме.

Далее Дон Аминадо переходит к описанию двух редакторов будущей газеты. Вот каковы они под его пером:

По правую руку Сытина сидел приятный, голубоглазый, в золотом ореоле редеющей профессорской шевелюры, тщательно выбритый и выхоленный, в черном шелковом галстуке, повязанном à la Lavalière, официально приват-доцент Московского университета, а неофициально эстетический анархист, Алексей Алексеевич Боровой. Слева — сосредоточенный, смущенно-улыбающийся, и, несмотря на пятнадцать лет сибирской каторги, из которой он только год тому назад вернулся, моложавый, бодрый, и ни по возрасту, ни по проделанному в жизни стажу, неправдоподобно доверчивый и почти наивный, никакой там не эстетический, а настоящий, всамделишный, чистейшей девяносто шестой пробы, анархист Яков Новомирский (С. 630).

Сразу видно, что Борового автор воспоминаний хорошо знает и вполне адекватно описывает, тогда как с Новомирским знаком явно издали. Ему в это время не так уж много лет (всего 36), за плечами не 15 лет каторги, а семь (был приговорен к восьми, но вышел на год раньше), вернулся он действительно в 1917 году, вскоре после Февральской революции, но отнюдь не с каторги, а из-за границы, куда бежал (или скорее просто уехал), находясь в ссылке.

Идем далее: «…газета под редакцией Якова Новомирского будет называться „Жизнь“, а негласным покровителем ее намечен некто Каржанский, про которого говорили, что он писатель, и хотя и не большевик, но старый друг Ильича, жил с ним в одной квартире у Женевского сапожника, и вообще в любое время дня и ночи вхож в Кремль» (С. 631). Тут, конечно, употреблена спасительная формула «говорили», но на деле Каржанский вовсе не был такой влиятельной фигурой. Николай Семенович Зезюлинский (1879–1959) — был литератором, членом большевистской партии, присутствовал на партийных съездах, оставил воспоминания о Ленине, но ни о какой особой близости с ним речи не идет. И он вовсе не наблюдал за газетой с точки зрения ее благонадежности, а вполне печатался (см. публикации в № 17, 35 и 45). И позиция его вовсе не была охранительно-большевистской: две статьи призывают пролетарских поэтов учиться у старых мастеров стиха, третья посвящена памяти Саввы Мамонтова.

Пропустим незнание московской топографии (от ресторана «Прага» к Смоленскому рынку надо идти вовсе не по Поварской, как описывает это мемуарист, а прямо по Арбату), и остановимся на центральных моментах, показывающих уровень надежности мемуаров.

Между Боровым и автором происходит следующий разговор: «Вы конечно знаете, что на днях начинается в Кремле большой процесс, дело левых эсэров. — Еще бы не знать! Новомирский на этот процесс очень рассчитывает, собирается раздуть большое кадило» (С. 632). Никакого процесса эсеров весной 1918 года не было. Мало того, левые эсеры до 6 июля 1918 были союзниками большевиков и противостояли своим прежним товарищам по партии, оставшимся эсерами просто, без уточняющего эпитета. Историк Ю. Фельштинский пишет по этому поводу: «Весной 1918 года большевики, первоначально вместе с левыми эсерами, начинают широкую кампанию борьбы с оппозиционными социалистическими партиями как на местах, так и в центре. Беспощадно разгонялись, начиная с апреля, оппозиционные большевикам и левым эсерам местные Советы и рабочие конференции. А в ночь с 11 на 12 апреля молниеносным ударом были разгромлены московские анархисты, и партия их перестала существовать как политическая сила. 31 мая ВЦИК слушал доклад левого эсера Закса о разгроме „Союза родины и свободы“. А 14 июня были объявлены контрреволюционными и исключены из ВЦИКа эсеровская и меньшевистская фракции. Исключение это было произведено вопреки воле левых эсеров, занявших на заседании ВЦИК серединную позицию. Но факт оставался фактом: с 14 июня левые эсеры остались во ВЦИК и в местных Советах практически один на один с большевиками» [1114].

Дальше Аминадо затевает одну из существенных для его книги тем — отношения с А. Ветлугиным, тогда еще писавшим под своим настоящим именем Владимир Рындзюн. В свое время И. З. Белобровцева проследила ее на всем протяжении книги и показала, насколько по разным причинам существенна она для мемуариста. Она писала «…о глубокой обиде мемуариста на человека, не оправдавшего ожиданий. Как ведет себя писатель, не делающий вступать в объяснения, прилюдно выяснять отношения, скандалить? Он проделывает все это, но не как простой смертный, а как литератор — в своем творчестве» [1115]. И далее она показывает, как Аминадо меняет текст публикуемых им писем Ветлугина. Но можно было бы начать рассказ о его манипуляциях с самых первых фраз о выходе газеты и работе Рындзюна в ней.

Цитируем: «Через несколько дней „Жизнь“ вышла в свет. Анархисты напоминали о своих заслугах пред революцией, заявляли о своей лояльности, трижды подчеркивали свою независимость, производили осторожные вылазки и разведки, слегка критиковали и явно намекали на то, что место под солнцем принадлежит всем…» (С. 633).

На самом деле никакой защиты анархизма в первом номере «Жизни» не было. Была неподписанная заметка на третьей полосе (ее автором был Боровой), где говорилось: «Навстречу всему человеческому… вне мертвой схоластики партий, вне упрямого догматизма сектантов выходим мы на вольный простор жизни, утверждая свободу во всех планах человеческого творчества. <���…> Безусловен для нас — человек, его свободные взлеты, неудержность его исканий, его постоянная неуспокоенность. Свободной неумолчной струей вольемся мы в поток жизни, пробивая толщу рутины, подмывая обветшавшие устои, обмывая весенними водами нас ждущий, молодой, зеленеющий берег!» А что же судебная хроника, для которой интересующий нас автор был взят в газету Доном Аминадо по рекомендации Борового? На 4-й полосе первого номера — статья Рындзюна «Европа и мы», никак не похожая на репортаж из зала суда. И хотя на протяжении апреля газета постоянно освещала процесс Дыбенко, Рындзюн как автор репортажей не фигурирует. Стало быть, его звали не на конкретное мало почетное место, а предоставляли свободу действий. Из незначительных по видимости писем Рындзюна к Боровому становится понятно, что для газеты они были людьми почти что одного ранга.