Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Возвращаясь к описанию подготовки отъезда, отметим, что отчество известного литературоведа Фриче было Максимович, а не Максимилианович (тут он спутан то ли с Глебом Максимилиановичем Кржижановским, то ли с Георгием Максимилиановичем Маленковым), и комиссаром по иностранным делам он был специфическим — комиссаром не всей советской России, а всего лишь Моссовета. В момент же, описываемый Доном Аминадо, должность его называлась иначе: заведующий иностранным отделом Моссовета [1120]. Вряд ли такой мелкий начальник мог выдавать паспорта с визой. К тому же, если виза на выезд за границу у Аминадо была, то совершенно непонятно, почему он не сразу из Москвы едет в Киев, а добирается туда через Оршу, что несравненно удлиняет путь. Логично предположить, что никакой визы у него не было, а так проще было пересечь границу [1121].

Впрочем, таких относительно мелких несоответствий можно в книге набрать сколько угодно. Хотя бы такие короткие фразы: «Дору Каплан повесят и забудут <���…> Элите нужен блеск и звук. На жертву, на подвиг, на тяжелый кольт в худенькой руке — ей наплевать» (С. 638). Увы, в них сразу 3 ошибки: Каплан звали не Дорой, а Фанни, ее не повесили, а расстреляли (и тело сожгли), покушение на Ленина было совершено из пистолета «Браунинг». Но гораздо серьезнее, что автор охотно меняет оптику своих наблюдений. Вот хотя бы о деятелях «Жизни»: «Остальные смылись с горизонта, и больше о них слышать уже не довелось» (С. 635). Готовы поверить ему на слово, что о Новомирском, Боровом, Юрии Бочарове он больше не слышал. Но неужели о С. Ауслендере, постоянном сотруднике газеты, — так-таки ничего? И даже статьи Евг. Зноско-Боровского в популярнейших «Последних новостях» не читал? А уж о Рындзюне-Ветлугине он подробно пишет, цитирует его письма, только почему-то пытается (довольно неловко) представить их различными людьми.

И, пожалуй, как окончательный вывод следует сказать, что комментированное издание «Поезда на третьем пути», которое выявило бы не просто упоминания лиц и событий, но еще и логику авторского видения, представляется тем необходимым шагом, который должен быть со временем сделан, несмотря на все трудности, которые тут очевидны.

Публикуется впервые.

Если мы будем считать, что термин «серебряный век» после всех сомнений разнообразных ученых все-таки пригоден для употребления, и согласимся во мнениях о его границах разного рода, от хронологических до содержательных, то одной из последующих задач должна будет стать характеристика не только его вершин, но и того, что можно было бы условно назвать «уровнем моря»: людей, к которым обращались Бальмонт и Блок, Сологуб и Волошин, Кузмин и Вяч. Иванов, рассчитывая на благодарный отклик. При этом сами люди такого типа не относятся к числу законодателей и творцов, отмеченных культурой. За последнее время появилось довольно много сборников и статей, посвященных тому, что издательство «Водолей» определило названием своей серии — «Малый серебряный век». Книги описанных или хотя бы упомянутых Георгием Ивановым в его псевдомемуарах поэтов Александра Тинякова и Алексея Скалдина, Алексея Лозина-Лозинского и Соломона Барта, известных по другим источникам Анны Радловой и многофамильной Паллады, Вениамина Бабаджана и Александра Штиха, Вадима Гарднера и Николая Позднякова, Нины Оболенской-Хабиас и Анатолия Фиолетова, Муни и Натальи Кугушевой да и многих других уже стоят на полках. Кое-кто из выпустивших в серебряном веке и ближайшем к нему времени книги остается в почти полном забвении, и о них пишут исследователи (среди которых в последнее время отметим серию блестящих статей «Летейская библиотека» в Живом журнале пользователя lucas_v_leyden [1122]): Ольга Черемшанова и Борис Нелепо, Фейга Коган и Юрий Деген, Сергей Гедройц и Александр Диесперов, Владимир Орт и Виктор Стражев, Михаил Лопатто и Анатолий Пучков-Сребрный, Николай Поздняков (другой!) и Виктор Поляков, Александр Ланг и Николай Поярков, Михаил Долинов и Михаил Струве, Георгий Маслов и Анатолий Наль — такой список можно было бы длить еще достаточно долго. Кое-что мы знаем и о людях такого же типа, подвизавшихся в других искусствах: о «маленьких актрисах» (от «подруги поэтов» Ольги Глебовой-Судейкиной до студийцев Мейерхольда), о танцовщицах-босоножках, хотя бы из студии Э. И. Рабенек, о полузабытых художниках уровня Феофилактова и ниже, о музыкантах, начиная с композитора «Бродячей собаки» графа О’Контрер.

О них нам известно, конечно, далеко не всё, что хотелось бы, но можно, однако, собрать произведения и первоначальные биографические сведения, мемуарные свидетельства и рецензии из газет и журналов, кое у кого сохранились архивы. Значительно сложнее обстоит дело с теми, кто вообще практически никак не проявился в печати. Как ни пытался Муни скрыться под разными псевдонимами, все же его стихи и рецензии были замечены хотя бы теми, кто пристально читал воспоминания Вл. Ходасевича. А вот открытие личности Евгении Муратовой, «Царевны» из стихов того же Ходасевича, которую можно было различить только в чужом свете, стало задачей гораздо более трудной, и виртуозная работа И. Андреевой заслуживает всяческого внимания [1123]. В общем плане стоит прислушаться к суждению А. Ю. Арьева: «Можно было бы составить „Алфавит людей ‘серебряного века’“, подобный „Алфавиту декабристов“», но вряд ли можно согласиться со следующей его фразой: «Перечень оказался бы не слишком длинным» [1124].

На самом деле подобного рода биографий, хотя бы самого общего порядка, должно было бы быть много. Вот, например, запись Брюсова в дневнике от 26 ноября 1895: «Вечер<���ом> я с Курс<���инским> у Дубровской. Там множество курсисток и студентов. Спорил я, конечно, о символизме, читал тысячи стихов — неудивительно, что все обомлели, слушая мою философию эготизма. Впечатление было страшно. Но что было удивительно — это маленькая курсисточка, фамилии которой я не знаю: я видел ее и прежде в Румянцовск<���ом> музее, и теперь она трепетала под моими взглядами как птичка. Когда ж я заговорил с ней о том впечатл<���ении>, которое она произвела на меня, о ее символических глазах, — она разразилась истерическими рыданиями». И потом 26 февраля следующего, 1896 года: «Та юная курсистка, которая упала в обморок, когда я читал свою „Летучую мышь“ (см. прошлую тетр<���адь>), — бросилась под поезд на Брестском вокзале. В пятницу ее схоронили. Жаль, что я не был знаком с нею ближе» [1125]. До известной степени эта несчастная безвестная курсистка является одной из ярчайших характеристик раннего русского символизма, нисколько не менее яркой, чем Нина Петровская или Надежда Львова для времени более позднего. Но о них мы знаем довольно много, а она так и канула в бездну забвения.