Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Мы предлагаем вниманию читателей характеристики двух людей серебряного века, представляющихся нам показательными в разных отношениях, но в общем выразительно обрисовывающих тот тип читателя, слушателя, свидетеля, собирателя, немного грешащего собственными литературными упражнениями, поклонника известных поэтов и т. д., явственно вписывавшихся в питательную среду, дававшую возможность цвести русскому серебряному веку.

Первый из них напечатал, кажется, всего одну подборку из четырех стихотворений в «Золотом руне» 1909 г., то есть когда журнал уже дышал на ладан и почти не привлекал внимания читателей [1126]. Второй отметился еще менее значительными публикациями: два сонета и статья о Бодлере в провинциальном сборнике 1920 г., еще одно стихотворение в малоизвестном журнале в 1922 г. И писали о первом не в пример больше: он неоднократно фигурирует в дневнике М. Кузмина, опубликована его переписка с Кузминым с довольно подробными комментариями, а также большая статья крупнейшего знатока литературы конца XIX и начала XX века А. В. Лаврова; второй же остался вовсе в небрежении: его несколько раз упоминает В. П. Купченко в летописи жизни и творчества М. А. Волошина, да еще среди пародий на стихи Мандельштама было напечатано его стихотворение с искаженной фамилией и пометой: «Автор не идентифицирован» [1127]. Если даже публикаторы, специалисты высшей квалификации, поступили так, то у нас есть все основания предположить, что сочинитель действительно остался неведомым.

Первого звали Владимир Владимирович Руслов, он был сыном врача, в московских справочниках 1914–1915 гг. значился чиновником Казенной палаты, а в 1916–1917 — сотрудником коммерческой службы Правления Александровской железной дороги и членом Московского отделения Императорского Русского технического общества. После этого его фамилия из «Всей Москвы» пропадает. 1 сентября 1907 года Кузмин записал в дневнике: «Дягилев <���…> [р]ассказывал про гимназиста Руслова в Москве, проповедника и casse-tête…» [1128], через два месяца завязал с ним переписку, очень активную с ноября 1907 по февраль 1908 г. [1129]Интенсивность и кажущаяся ценность ее были настолько значительны, что в конце 1908 г. Кузмин даже записал в дневнике: «Письмо от Руслова, предлагает мне издать нашу переписку» [1130]. Тогда же, в 1908 г., Руслов познакомился с И. фон Гюнтером и был у него в Митаве [1131]. Однако когда Руслов приехал в Петербург и прожил там осень 1909 года, никаких добрых отношений с Кузминым у него не сложилось. Судя по всему, он вернулся в Москву и на какое-то время исчез из виду. Вновь на некоторое время он оказывается в поле зрения Кузмина в 1924 году, когда устраивает его вечер в московском кабаре «Синяя птица», а попутно два «чествования» на квартирах у С. А. Ауслендера и братьев Петровских [1132]. Однако уже в этом году он (тогда служивший в Госиздате) писал Кузмину об изменении даты вечера: «…из-за вообще скверного настроения, царящего сейчас в Москве, как среди вообще москвичей (причина — безденежье и аресты), так и среди „наших“, которые, как Вам, вероятно, самому известно, пугливее газелей пустынь, а потому все они, напуганные здешними настроениями, находятся в прострации…» [1133]. В том же году приветственное стихотворение ему пишет Вяч. Иванов (см. выше, статью «Об одном стихотворении на случай»).

Судя по всему, вскоре после этого Руслов подвергся аресту, а потом высылке. 14 ноября 1926 г. он сообщал М. А. Цявловскому в подробном письме, на которое мы и далее не раз будем ссылаться: «…я являюсь силой „высших, от меня не зависящих обстоятельств“ прикованным к Тифлису…» [1134]. Изгнание совершилось в мае 1925 г., какое-то время он служил управляющим делами тифлисского отделения Совкино, сотрудничал в местной газете «Звезда Востока» и издал небольшую книжку неизданных стихотворений Блока, которые ныне признаны фальсификацией [1135]. В июне 1929 г. он снова находится в Москве. Согласно беглой записи в архиве Е. Ф. Никитиной, умер в Москве 19 ноября этого года. [1136]

Второго нашего героя звали Марк Яковлевич Возлинский. 26 июня 1922 г. он писал о себе М. А. Волошину (собственно говоря, бόльшая часть имеющейся у нас информации восходит именно к этим письмам): «Недоучившийся филолог, почти 35 (!) лет, до 34 живший в дрянной (ей-Богу, дрянной) провинции и занимавшийся: философией, стихологией, эстетикой, музыкой (скрипка), петрографией (страшно люблю цветные камни), службой конторской, писанием стихов, думами об одиночестве, мыслями о мудрецах и мудрости…» [1137]. Нам известны два его стихотворения и ученическая статья в альманахе, о котором он вспоминал также в письме к Волошину: «Вы, вероятно, забыли: в августе 1920 г. к Вам заезжала студентка Розенберг из Екатеринослава, которой Вы дали стих. „Неопалимая Купина“ для сборника. Дело в том, что в то время в Екатеринославе группа студентов ун<���иверсите>та задумала периодический альманах. Я жил там и был близок к этому делу. Первый № был издан, а затем дело погибло, — очередная смена властей произошла. В первом № на 1 стр. напечатана Ваша „Купина“. Альманах этот („Вершины“) недавно, по моей просьбе, прислан мне сюда из Екатеринослава» [1138]. Вторая публикация — в журнале «Рупор», 1922, № 3. Судя по письмам Возлинского, редактором этого малоизвестного журнала был Андрей Соболь, с которым наш герой приятельствовал (по его же словам). Планов на публикации там было много больше, но осуществился лишь этот.

В феврале 1923 г. Возлинский отправил Волошину последнее письмо, и далее мы никакими определенными сведениями о нем не обладаем [1139]. Всемогущий интернет подбросил единственную ссылку на какую-то (не обозначенную) радиопередачу: «Газета „Радиопрограммы“ 29 апреля 1937 года написала: „Из исполнителей следует отметить прекрасное чтение Абдулова — Мельника и отличную передачу роли дочери Мельника — Русалки Зинаиды Райх. Впрочем, в последнем монологе Русалки (‘С той поры как бросилась…’) звучит некоторый избыток декламации, за счет чувства“. 29 апреля, через пять дней после премьеры, Мейерхольд читает эту заметку М. Возлинского и звонит в редакцию литературно-драматического вещания по поводу повтора „Русалки“ в эфире» [1140]. Действительно ли это тот самый Возлинский, или какой-то другой, установить пока не удалось.

Однако и тех данных, которые у нас имеются об обоих людях, все же довольно, чтобы создать в общем достаточно внятную картину. Начнем с М. Я. Возлинского. Его письма к М. А. Волошину, все укладывающиеся в промежуток менее года — с 8 апреля 1922 по 4 февраля 1923, — содержат вполне внятную исповедь типичного представителя серебряного века.

Наиболее подробно и содержательно последнее письмо, которое процитируем в достаточно большом объеме, поскольку оно чрезвычайно выразительно рисует тот как будто эклектический круг интересов, вкусов и пристрастий одного из типов: «…маленькое местечко литовское; нищета и убожество; полное отсутствие руководства старших; полная предоставленность самому себе <���…> с 12 лет добывание средств уроками <���…> потом с 15 лет — „экстерничанье“ — всё в той же дыре — местечке; потом с 18 лет — жизнь в другой яме (Витебск, города Екатериносл<���авской> губ<���ернии>, Луганск) и жизнь „самостоятельная“ на уроки, на корректуру, на какие-то фельетоны, театральные, музыкальные (помилуй Бог!) рецензии, или приказчиком в книжной лавке, в плохое время, с перманентным недоеданием и голоданием; и все „экстерничанье“, занятия, экзамены, чтение, чтение без плана, без системы, — 3 месяца сиденья над изучением петрографии, бросок — к Гюйо, к Эмерсону, к Достоевскому, к Влад. Соловьеву, к Ницше, потом — музыка: ночи напролет над Амбросом, Гансликом и другими философами музыкально-прекрасного, потом от Геккеля к Гельмгольцу, от Гамсуна к Байрону, опять Пушкин, Шопенгауэр, Гете с его мудростью (моей любимой), Данте, Лермонтов, Уайльд опять, Уитман, Эдг. Поэ, Паскаль, Мишле, Ром. Роллан, потом ночи напролет над поэтикой, Потебней, Веселовским, философией и психологией творчества, потом Вагнер, Геббель, Берне, Гейне, Демель, Геффдинг, Овсянико-Куликовский, Джемс, Вольтер, Лансон, Макс Нордау (я сидел одно время специально над вопросом о психо-физиологии гения и таланта); потом изучение вопроса о человеческ<���ой> глупости; потом меня перебрасывало опять к Гомеру, к Сафо; потом переваривал Мальтуса, Нити; потом хватался за „воспитание“ и сидел недели над Шопенгауэром, Эллен Кей, Палантом, Дюга, Айхенвальдом, Lyttelton etc, потом упивался Флобером, книгами, мыслями, письмами, тут же садился за статью о Флобере и непременно на французском языке, которого не знаю и который поэтому брался изучать; потом вновь штудировал вопросы стиля, методики творчества, природы лирики, толкования художеств<���енного> произведения; потом глотал Лессинга, влюблялся в Бодлэра, Метерлинка, писал статьи; потом сидел над историей культуры, историей искусства, историей религии, историей танца (специально!), слушал музыку, симфонич<���еские> концерты, горел, мотался и метался, играл сам (скрипка), писал вальсы, влюблялся, потом опять за „Критику чистого разума“, за Л. Шестова, потом изучал историю романа, потом историю эпоса, потом составлял что-то о былинах, о „трагедии“, потом уходил от всего, окружал себя Буниным, Ал. Толстым, Брюсовым, Волошиным, Фетом, Тютчевом <���так!>, Меем, Бальмонтом, Минским, Некрасовым, Пушкиным, Лермонтовым, Лонгфелло, и целыми неделями читал-читал одни стихи, потом брался за этику, логику, психологию, писал что-то о „праве и морали“, об „эстетической культуре“ и „игре“, потом уходил в Вальтер Скотта, потом ходил по всем закоулкам и отыскивал мировую мудрость и запихивал в свой бездонный и дырявый (общая участь человеческой памяти!) мешок все, что останавливало на себе мое внимание — драгоценные камни духовного цветения, фантазии, мысли, игры (Шопенгауэр, Гете, Ницше, Эмерсон, Сенека, Марк Аврелий, Платон, Соломон, и Господи — кого еще), переходил к Т. Гофману, ко всякому сатане, уставал и отдыхал на Петере Альтенберге, или уходил в лес, или шел в синагогу, слушал молитвы старые и мудрые, пахнущие папирусом, особым запахом торы…» [1141].