Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Вообще печатался крайне мало: негде было.

Пожалуй — остальное малоинтересно.

(РГАЛИ. Ф. 1068. Оп. 1. Ед. хр. 29. Л. 1–2об).

Дорогой Максимилиан Александрович,

Я могу Вас так называть, ибо давно Вас знаю и давно Вас люблю. Много лет тому назад я впервые прочел Ваши стихи, к которым почувствовал «влеченье род недуга» [1155], и с тех пор я Вам не изменил. Ни разу.

Пишет Вам, знайте, не барышня чувствительная, и не дама-поэтесса, а зрелый «муж», которому за 30.

Лет 10 назад, в Питере, с Вами встречалась молодая тогда, начинавшая поэтесса — Екатерина Галати [1156]. Она мне рассказывала, как приносила Вам на отзыв свои стихи, как видалась с Вами у Вас в квартире. На днях мы как раз с ней об этом говорили. И мне, не знаю почему, захотелось написать Вам. Захотелось 1) объясниться в любви, 2) сказать Вам, что о Вас думают и Вас вообще любят. Может быть, в Вашем крымском одиночестве, вдали от столиц, это Вам доставит маленькое удовольствие.

А Вам там, мне говорили, дурно живется. Больно об этом подумать. Что, очень трудно Вам в Москву перебраться? Если сейчас вообще можно жить, так это в Питере или в Москве. Это должно быть чувствуют все. Дня 2 назад из Полтавы вырвался Юрий Слезкин. (Приятель Галати) [1157]. Завтра будем вместе у Галати. Приехал также из Казани Мих. Осоргин, который освободился [1158].

О московских делах Вы, вероятно, знаете. Вам, вероятно, отсюда пишут. Вересаев редактирует что-то полу-официальное. Серафимович тоже. Брюсов тоже. Это — люди лойяльные [1159].

Из беллетристов — здесь Борис Зайцев, который сейчас болен сыпняком, но выздоравливает; Андрей Соболь, с которым мы большие приятели; Ив. Новиков; Борис Пильняк — молодой и очень талантливый; Лидин; Глоба; кажется, всё. Понемногу пишут и издают книжечки рассказов. Пьеса Соболя на днях пойдет у Корша. Из поэтов — здесь почти никого. Софья Парнок — читала недавно в Союзе Писателей стихи — очень хорошие; Георгий Шенгели, о котором Вы должны знать там на юге, — перебрался на днях на постоянное жительство в Москву, — читал свои стихи — очень крепкие, прекрасно сделанные, и доклад о «новом пушкинстве», который понравился меньше, а кое-кого раздразнил и обозлил; Липскеров — уже напечатавший несколько книг, по-моему — бесцветный; Бромлей — поэтесса, которая выступала в Союзе с драмой-фантазией в стихах (неплохих), в которой страшно много всякой чертовщины [1160]. Кроме того, здесь еще много сотен поэтов и поэтесс, вряд ли Вам известных, печатающих стихи каким-то образом и примыкающих к разным школам, им же имя легион. Вот Вам, на память, краткий перечень «школ»: Имажинисты, футуристы, неофутуристы, презентисты, фуисты, экспрессионисты, ничевоки, заумники, супредивы, биокосмисты, беспредметники, неоромантики, эклектики, неоклассики, «крестьянские», «пролетарские», молодые имажинисты, иллюминисты. Это еще не все. Но должен сказать: заметно отрезвление. Они как-то последнее время теряют почву под ногами, заметно меньше шумят и печатаются, меньше их встречаешь на афишах. Очевидно, засели в своих норах и работают. <���…>

Издательств частных у нас уйма. Но живут они — на ладан дышат. Но любопытно: умирают одни и тут же нарождаются другие. Все, что печатается, — раскупается. Хотя книжка в 5–6 листов уже подбирается к 600–700 000 руб., а то и больше. Я здесь в Москве с июля 1921. Какой разительный контраст с тем, что было до «Нов<���ой> эк<���ономической> политики» и что есть теперь <���так!>. Эх, зачем Вы сидите там, в Коктебеле! Приехали бы в Москву, получили бы работу, начали бы издавать. Зажили бы, по крайней мере, в человеческих условиях. На днях приехал Мих. Пришвин (кажется, из Ельца), в минувший понедельник читал свои рассказы [1161]. Говорит, что, попив стакан настоящего чаю с настоящим сахаром, — почувствовал огромную «радость жизни». <���…>

Накупил на днях несколько десятков книжечек — пара-другая журналов, книжечки стихов и т. п. Читаю. У Вас там, поди, ничего этого нет. В Петербурге выходят очень хорошие журналы: «Начала», «Парфенон» и мног<���ое> другое. Здесь тоже. На днях будет: 2 № сборников «Пересвет», где Зайцев, Цветаева, беллетрист Яковлев, Лидин; «Феникс», где Г. Чулков с Ив. Новиковым редакторы; «Новый мiр», где редактор Серафимович; «Шиповник» собирается выйти; «Костры» вышли; «Культура и Жизнь»; «Слово» — более слабый журнал, 2-й номер; Выходит «Мысль» — философский жур<���нал>; появляются сборники статей о «Закате Европы» и Шпенглере — Бердяева, Шпета, Степуна, Букшпана, Франка. Из Берлина получается любопытная газета «Накануне», где сидят «сменовеховцы» — старые знакомые, в их числе даже Василевский, даже Агнивцев [1162]. Пишу Вам все это потому, что Вас как литератора это может заинтересовать.

Впрочем, вероятно, Вам пишут. Вероятно, Вы списываетесь с Москвой или Петербургом.

Книжных магазинов в Москве — кишмя кишит. Не только Моховая вся и Никитская, и Тверская, и Кузнецкий мост, — на Солянке, на Покровке, на Воздвиженке — всюду магазины. На Кузнецком можете видеть вывеску огромную: «Книга = Москва-Берлин-Лейпциг», — огромное предприятие, где все новинки запад<���ной> литературы. <���…>

Лежат передо мною Ваши стихи — «Иверни». Знаете ли? Сейчас в русской поэзии — Вы один. Кузмин — тот немного игрушечный; Вяч. Иванов — тот слишком «Семирадский» от поэзии; Сологуб — узок, односторонен; ну, Ахматова и Шагинян — женщины; Ходасевич, издавший недавно великолепные стихи, еще молод; Вы, право, единый. Помните это. Вы всех их вместили в себя!

Впрочем, мне придется переписать всю книгу, чтобы сказать себе: ах как хорошо. <���…>

Дорогой Максимилиан Александрович, я очень не люблю писать на этаких листах, но других под рукой как раз нет — и вот пишу. Письмо Ваше я получил через месяц после написания. Оно меня обрадовало — не смогу сказать как. А что я безбожно преувеличиваю Вас — в этом я неповинен. Смиренно склоняться? Ежели в смысле христианского смирения — тогда так. А ежели Вы говорите как профессионал-писатель, то скажите, перед кем Вы намеренны смиренно склоняться? Перед кем — из нынешних современных наших поэтов? Не вижу, не знаю. Блока мы поспешили записать в гении, и то только — покойного, живым и не подумали бы. Цветаева, Мандельштам, Парнок? — ей-Богу, не надо. Я очень люблю их. Мандельштам большой поэт московский, у Парнок — прекрасные стихи. У Цветаевой, пожалуй, и того лучше. Но Вы им гораздо больше дали, Вам они гораздо большим обязаны — хотят ли они этого или нет. Учиться же, конечно, и у них можно и даже нужно. <���…>