Татьяна Бернюкевич - Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции

На молебне присутствовали Жорж Клемансо, Александра Давид-Неэль (в будущем известная путешественница в Тибет и писательница), поэты Иннокентий Анненский (стихотворение «Буддийская месса в Париже») и Максимилиан Волошин [410] Ковзун А. А. Несколько комментариев к «Буддистской мессе в Париже» И. Анненского. С. 276–298. .

Исследователь А. А. Ковзун отмечает, что «упоминаемая А. Доржиевым Александра (A-lig-san-da-ra) – это, по мнению комментаторов, исследовательница тибетского буддизма и путешественница Александра Давид-Неэль (A. David-Néel, 1868–1969), знаменитая впоследствии путешественница и исследовательница Востока, известная, в частности, тем, что ей удалось получить аудиенцию у Далай-ламы XIII, когда тот находился в Индии». Однако он высказывает предположение, что пусть маловероятно, но всё же возможно, что «за именем Александра может скрываться жившая в Париже русская эмигрантка Александра Гольштейн (1850–1937)» [411] См. Ковзун А. А. Несколько комментариев к «Буддистской мессе в Париже» И. Анненского, с. 287. Примечания: Александра Васильевна Гольштейн – яркая представительница русской эмиграции в Париже. В России была другом и соратницей Петра Лаврова, позже в Европе увлекалась идеями Бакунина, Гарибальди (даже сражалась в Италии). Среди ее знакомых и друзей были известные общественные деятели (М. П. Драгоманов, И. М. Гревс), ученые (В. Вернадский), литераторы (Вяч. Иванов. К. Д. Бальмонт, М. А. Волошин, Ю. Балтрушайтис, Рене Гиля и др.), философы (А. Бергсон). М. Волошин посвятил ей ряд стихотворений («Старые письма» (Я люблю усталый шелест.), «Станет солнце в огненном притине…»). . Она была буддисткой. М. А. Волошин познакомился с ней в начале апреля 1901 г., когда у Гольштейн находилась некая Т. М. Фарафонтова, «фольклористка из Забайкалья» [412]. А. В. Гольштейн, в свою очередь, познакомила Волошина с О. Редоном, именно у А. В. Гольштейн М. Волошин встретился в сентябре 1902 г. с А. Доржиевым [413] Ковзун отмечает: «Весьма возможно, что именно А. В. Гольштейн была той “русской леди”, с которой сфотографировался А. Доржиев; этот фотоснимок шокировал тибетцев, когда Доржиев показал его в Тибете в 1900 г. Он был вынужден уничтожить привезенное с собой фотооборудование, так как фотографирование в Тибете в то время было запрещено, “фотоаппараты считались шпионскими орудиями” [Доржиев 1994; 47]. Как пишет Ж. Деникер, консервативно настроенное ламаистское духовенство было скандализировано наличием фотографии женщины и фотоаппаратуры и обвинило А. Доржиева в крайнем либерализме. Имя русской дамы (Russian lady), с которой он сфотографировался, Доржиев не раскрыл, но в ответе на обвинения заявил: “I would not have wished to displease this Russian lady, who is already a fervent admirer of our religion” [Deniker 1904: 74]». . Ковзун говорит о том, что Гольштейн дала поэту рекомендательные письма к Хамбо-ламе Восточной Сибири Ирелтуеву и Б. Р. Рабданову: «Волошин писал об этом из Парижа 14 декабря 1902 г. в письме к А. М. Петровой: “Я решил оставить теперь Париж и осенью поеду сперва на Байкал, где у меня будут письма в некоторые буддийские монастыри, а потом в Японию – учиться рисовать”» [414] Цит. по: Ковзун А. А. Несколько комментариев к «Буддистской мессе в Париже» И. Анненского. С. 287. .

А. Доржиев запомнил Волошина, о чем свидетельствует фрагмент записи диалога в волошинском дневнике от 10 августа 1905 г., в «Истории моей души» в разговоре с М. В. Сабашниковой: «Поедемте путешествовать. Составимте маршрут. Гусиное озеро. Да. на Гусиное озеро мне непременно нужно.

– Вы знаете, что меня ждут на Гусином озере? Когда я был в Петербурге у С. Ольденбурга, я встретил у него двух бурят из Гусино-Озерских дацанов, и они узнали меня и сказали, что уже слышали обо мне от Ламы» [415].

В письме к А. М. Пешковскому поэт отметит: «Я еду искать внеевропейской точки опоры, чтобы иметь право и судить Европу. Япония мне даст внеевропейскую точку для искусства, Китай – для государства, Индия – для философии» [416]. В автобиографии М. Волошин по поводу своей встречи с Доржиевым запишет: «Это было моей первой религиозной ступенью» [417] Волошин М. Автобиография // Воспоминания. С. 37. .

Однако М. А. Волошин не совершил поездку на Восток. Этому помешала и русско-японская война, и активное творчество поэта, его новые религиозно-мистические увлечения (масонство, теософия, штейнерианство), обстоятельства личной жизни.

В творчестве М. Волошина мы не найдем отчетливых буддийских реминисценций, нет в нем сюжетных линий, связанных с буддизмом, хотя в 1905 г. поэт писал М. В. Сабашниковой: «Христианство мне из всех религий дальше всего. Мне буддизм и Олимп ближе» [418] Цит. по: Яковлев М. В. Религиозное откровение в поэзии А. Блока и М. Волошина: монография. Орехово-Зуево: РИО Московского государственного областного гуманитарного института, 2013. С. 90. . В лирику Волошина вплетены его многочисленные религиозно-мистические настроения, связанные с мировосприятием, особым ощущением времени и пространства, «телеологией пути». М. В. Яковлев в книге, посвященной религиозным идеям в творчестве А. Блока и М. Волошина, отмечает: «В целом художественное пространство М. Волошина так же, как и у А. Блока, организовано телеологией пути. Его единство осуществляется единством творческого Я поэта и представляет собой воплощение объективного персонализма Бытия, данного в личности художника. Итак, первый период творчества М. Волошина – это период лирики. Библиографически это две книги поэта: “Годы странствий” (1900–1910) и “SELVA OSCARA” (1910–1914). Тема этих книг – поэтическая софиология: мистическая философия в художественных образах» [419] Там же. С. 87. .

О первой книге поэта «Годы странствий» (1900–1910) М. А. Кузмин в статье «Письма о русской поэзии» («Аполлон», 1910, № 7) написал следующее: «Импрессионизм и оккультизм нам кажутся двумя определяющими особенностями этого интересного поэта» [420] Кузмин М. А. Письма о русской поэзии // «Аполлон», 1910, № 7. С. 38. .

На оккультизме как идейной основе поэзии Волошина Кузмин останавливается отдельно: «К сожалению, мы недостаточно осведомлены в тайных науках, чтобы судить, насколько глубок оккультизм Максимилиана Волошина. Открывает ли он новые перспективы, или же ограничивается переложением – в звучные, несколько однотонные строфы – изысканий французских мыслителей в этой опасной области знания? Однако для нас важно то, что сама точка зрения автора – его взгляд на вещи, природу и человеческие чувства – насквозь проникнута оккультизмом. Эта, в конце концов, внежизненная, “внемировая” лирика, трепетно-холодная и гипнотизирующая, одетая в слепительно-яркие, но не всегда согласованные между собою краски, эти местами щегольские по технике, перегруженные, тяжеловато-пышные, торжественные строки производят впечатление влекущей и странной, несколько страшной маски. Можно не испугаться, не поверить, но пройти мимо, не смутившись хотя бы в первую минуту, невозможно» [421].