Марк Уральский - Бунин и евреи

В заключительной части письма Бунин переходит к главному – сообщает, что его официально уведомили о выдачи ему американской визы и тут же, не взирая на отчаянное положение, в котором он находится, пространно объясняет своему другу, почему он якобы не может позволить себе уехать в США.

«…что же мне теперь делать? Очень, очень благодарю Вас за Ваши заботы и прошу передать благодарность Александру Федоровичу <���Керенскому>. Но – как решиться ехать? Доехать, как Вы говорите, мы можем. Но опять, опять: что дальше? Вы пишите: “погибнуть с голоду Вам не дадут”. Да, в буквальном смысле слова “погибнуть с голода”, м<���ожет> б<���ыть>, не дадут. Но от нищеты, всяческого мизера, унижений, вечной неопределенности? Месяца два-три будут помогать, заботиться, а дальше бросят, забудут – в этом я твердо уверен. Что же до заработков, то Вы сами говорите: “будут случайные и небольшие – чтение, продажа книги, рассказа…” Но сколько же раз буду я читать? В первый год, один раз…, м<���ожет> б<���ыть>, и во второй еще раз… а дальше конец. И рассказы, книги я не могу печь без конца – главное же продавать их. И самое главное: очень уж не молод я, дорогой друг, и В<���ера> Н<���иколаевна> тоже, очень больная и слабая… <���…> Короче сказать – ни на что сейчас я не могу решиться. Визу иметь на всякий крайний случай (который, конечно, вполне возможен) буду рад. И если ее длительность будет хоть полугодовалая, может быть, мы ею воспользуемся. Целую Вас и дорогую Т<���атьяну> М<���арковну> с большой любовью и грустью. <���…>

Поклон друзьям.

Ваш Ив. Бунин»

2 августа Алданов пишет Бунину:

«…Ваши рассказы я получил и страшно вам благодарен. Они чудесны. От многих я в полном восторге. Но смелый Вы человек, дорогой Иван Алексеевич! Ведь ругать вас за вольности некоторых сцен будет всякий, кому не лень: будут говорить “порнография!”, “лавры автора леди Чэттерлей” и т. д.»

Трудности с журналом, на которые жаловался Алданов, удалось преодолеть. «Новый журнал» был основан. 25 октября Алданов сообщает:

«… наш журнал почти осуществлен, иными словами обеспечена уже одна книга и есть надежда на вторую. В первой <���книге “Нового Журнала”> на первом месте появятся “Руся” и “В Париже”. Я Вам говорил о 100 франках за печатную страницу <���…>, но фактически Вы получите несколько больше. <���…> Оба рассказа небольшие. Но во второй книге, если она выйдет… мы напечатаем “Натали”; это, по-моему, самый лучший и просто изумительный рассказ, одна из лучших Ваших вещей вообще… Журнал мы редактируем с Цетлиным».

11 декабря Бунин пишет:

«Дорогой Марк Александрович, с радостью и облегчением получил Ваше письмо (от 25 окт<���ября>), ибо стал уже думать, что Вы меня не только забыли (как забыли М<���арья> С<���амойловна> и М<���ихаил> 0<���сипович> <���Цетлины>), но что я Вам сделался даже несколько противен своими однообразными жалобами (как Денисов в тифозном лазарете Ростову). Благодарю Вас за дружеские слова и за некоторые добрые вести».

Далее он сообщает о посылке своего для второго номера «Нового журнала» исправленного варианта рассказа «Натали» и с гордостью рассказывает:

«Вот Адамович, которому я недавно прочел у нас “Генриха” – и который впрочем из всех моих новых рассказов знает только один этот – вдруг сказал мне с совсем необычной для него горячностью: “Знаете, я слушал ‘Генриха’, как князь Андрей пение Наташи!”. <���…>

Прислать ли мне книгу журнала? Конечно, страшно желал бы видеть ее, но Вам видней – следует ли? (О, Господи, Господи!). Во всяком случае, пришлите мне, пожалуйста, хоть оттиски <���…>, если уже нельзя всю книгу. – Почему Вы пишете, что здоровье Ваше стало хуже? Что с Вами? Вот мое так очень портится: недели 2 тому назад пошел вниз завтракать (можете себе представить, что это за “завтрак”!) и вдруг почувствовал дурноту и морскую болезнь – вскочил, сблевал и упал без сознания. Скоро прошло, но едва не умер. Камфара и т. д. Постепенно дохнем от нищеты, недоедания. Крепко целую Вас и дорогую Т<���атьяну> М<���арковну>».

26 апреля 1942 года в письме Бунина звучит просто вопль отчаяния:

«Дорогой Марк Александрович, Вы мне не пишете уже почти год, А<���лександра> Л<���ьвовна> тоже, мне поэтому особенно тяжко, стыдно, мерзко опять и опять писать о своей погибельной жизни. Зимой кое-что получил, ранней весной тоже, но все уходит как в прорву, несмотря на то, что дохнем с голоду, а тут еще уже давно больна язвой в желудке В<���ера> Н<���иколаевна>, которую надо лечить и питать всякими правдами и неправдами особо, – и надежд на ближайшее будущее, когда совсем уж опустеет моя казна, никаких. Поэтому опять – и, клянусь, в последний раз – прошу Вас обратиться к кому-нибудь помочь мне. Пишу заранее , ибо что впереди? И когда получите это письмо? И когда придет помощь, если таковая будет?»

Читая письма Веры Николаевны военных и послевоенных лет (см. ниже), нельзя не обратить внимание на некоторую навязчивость темы о недостатке мясной пищи. Она как-то не вяжется с ее образом воцерковленной православной женщины 115, даже с учетом того, что по медицинским показаниям 116Вера Николаевна постов могла не соблюдать. Возможно, что ее горькие сетования на сей счет, это, скорее всего, калька с эмоциональных выплесков мужа, который был весьма требователен к разнообразию пищевого ассортимента. В свою очередь Бахрах, сделавший особый акцент на воцерковленности Буниной, дает интересный комментарий, позволяющий более отчетливо высветить ее образ:

«Вера Николаевна утверждала, что в драматические периоды ее парижской жизни, когда она стояла на каком-то распутье, не зная какой избрать выход, потому что ни один из тех, которые могли ей тогда представляться, внутренне ее не удовлетворял, ее спасла “вера”.

Конечно, это было для нее несомненным облегчением, отчасти возвратом к дням юности, потому что ее отец, будучи сам человеком верующим, не мог не внушать своей дочери религиозных чувств. Но все же, если я осмелился поставить в данном случае слово “вера” в кавычки, то только потому, что мне всегда казалось, что в ее религиозных побуждениях было меньше внутренней одухотворенности, чем внешнего тяготения и церковности. Ее внутренние переживания, поскольку об этом можно хоть как-то судить со стороны, вызванные в каком-то смысле “крушением” нормального жизненного пути женщины определенного возраста, словно удовлетворялись ритуалом. <���…> Как мне кажется, сама церемония евхаристии была ей созвучнее и нужнее, чем слова Нагорной Проповеди» (Бахрах. Сс. 133–134).