Ирина Паперно - Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

В конечном счете, вместо того чтобы оценить степень понимания у иностранца (в котором сомневалась Ахматова), Чуковская подвергла сомнению собственное понимание (а с ним каждого из «нас»), поставив себя в положение иностранца в своей стране.

Пришел день (23 декабря 1959 года), когда Чуковская – впервые после войны – посетила Ахматову в Ленинграде. (Ахматова давно уже жила не в Шереметьевском дворце-музее, а в скромной квартире на улице Красной Конницы, по-прежнему вместе с семьей Пуниных.) Вид знакомых вещей вызвал у Чуковской сильные чувства:

Я вдруг оказалась среди давным-давно забытых мною вещей и в другом времени: та же забытая мною гладкая рама туманного зеркала, то же кресло со сломанной ножкой. И тот же маленький столик красного дерева, что стоял двадцать лет назад в комнате Фонтанного дома, куда я так любила приходить. Тогда, до войны; в том, еще моем, Ленинграде (2: 365).

Узнавание давно забытых вещей вызвало в памяти прошедшее. В своих записках Чуковская старается и описать свои эмоции, и определить функцию домашних вещей как хранителей индивидуальной памяти:

Вещи, они ведь как губки, впитывают в себя время и вдруг окатывают им человека с головы до ног, если он внезапно встречается с ними после долгой разлуки.

Для Анны Андреевны вещи ее комнаты полны, наверное, 13‐м годом; а для меня 37‐м… Увидела я их только в 38‐м, но они, как и я, свидетели создания «Реквиема», величайшего памятника той эпохи, эпохи 30‐х годов, которая вся вместе именуется «тридцать седьмым»… (2: 365).

Однако это были не личные вещи обыкновенного человека. Как заметила одна исследовательница, в этот момент Чуковская как бы вошла в музей-квартиру Ахматовой 227 227 Rylkova G. The Archaeology of Anxiety. P. 79. Рылькова интерпретирует значение вещей в жизни Ахматовой иначе (р. 78–80). .

Антропологи наделяют предметы домашнего быта различными культурными функциями; вещи это и проекция своего «я», и знак протяженности жизни, и индекс семейной или групповой принадлежности, и статус, и символ, и проч. Не так для Чуковской и (как ей кажется) Ахматовой. Специфические коннотации тех же вещей могли различаться (для Чуковской – «свидетели» 1937 года; для Ахматовой – 1913-го), но общий принцип был ясен: исторический смысл домашних вещей. (К тому же практический смысл вещей был проблематичен: «туманное» зеркало, кресло со сломанной ножкой.)

Ханна Арендт писала в труде по философской антропологии «Ситуация человека», что важнейшая функция домашних предметов – это стабилизация жизни за счет укрепления ее в домашнем быту («люди утверждают тождество самому себе, т. е. свою идентичность, соотнося себя с тем же стулом, тем же столом») 228 228 Формула Ханны Арендт: Arendt Н. The Human Condition. 2nd ed. Chicago: The University of Chicago Press, 1998. Р. 137. Я пользовалась также антропологическим исследованием значения домашних вещей в жизни человека: Csikszentmihalyi М. Rochberg-Halton Е. The Meaning of Things: Domestic Symbols and the Self. Cambridge: Cambridge University Press, 1981. Р. 15–17 passim. . (Заметим, что сама Арендт дважды была беженцем и едва ли сохранила тот же стул и тот же стол.) В советских условиях интимная жизнь человека была лишена стабильности, будь то стабильность брака или устойчивость дома и быта. Как следует из замечания Чуковской, тем не менее домашние вещи несли в себе залог тождества («та же» рама, «то же» кресло), но не за счет отсылки к домашнему быту, а за счет отсылки к истории. Та же рама (затуманенного) зеркала, то же кресло (без ножки) укореняли интимную жизнь человека в историческом времени, индексом которого они являлись. Вне исторического времени домашняя жизнь не несла в себе чувства идентичности или протяженности жизни – по крайней мере, в жизни таких людей, как Чуковская и Ахматова.

У домашних вещей в комнате Ахматовой была и дополнительная функция – зеркальная рама, стул, стол были (как и люди) «свидетелями» не только пережитого исторического опыта, но и «создания „Реквиема“, величайшего памятника <���…> эпохи 30‐х годов». Мир, в котором жили Чуковская и Ахматова, был миром текстов, и именно тексты служили самым надежным хранилищем времени и памятником эпохи.

В этой ситуации неудивительно, что после войны главной вещью для Ахматовой – проекцией своего «я» и символом дома – был старый чемодан, в котором она хранила рукописи. (Этот чемодан выставлен в качестве экспоната в музее-квартире Ахматовой в Фонтанном доме.)

Двадцать первого июня 1961 года Ахматова появилась у Чуковской в Переделкине (в сарайчике, который та занимала на дачном участке отца, Корнея Ивановича Чуковского) в сопровождении нового друга, Наташи. Идя позади Ахматовой, Наташа несла «ветхий, перевязанный веревкой чемоданчик»: «Видимо, Анна Андреевна с чемоданчиком не расстается: там рукописи» (2: 461). Как пояснила Ахматова, чемоданчик заключал в себе все оставшееся ей имущество: «– Все мои книги, вещи, платья – все утоплено, – сказала Анна Андреевна» (из‐за ремонта в квартире на улице Красной Конницы ее с Пуниными временно перевели в другую квартиру, в писательском доме, которую залило водой). Ахматова отнеслась к потопу со свойственным ей пафосом мученичества: «– У меня теперь ничего нет. Мне это все равно, это очень идет моей судьбе. Я не огорчаюсь» (2: 462). В добавленной позже сноске Чуковская заметила, что, как выяснилось впоследствии, размер бедствия был не так велик и что, кроме того, квартиру в писательском доме на улице Ленина Ахматовой предоставили в постоянное пользование. Чуковская оставила без комментария тот факт, что эпизод с появлением вновь бездомной и обездоленной Ахматовой у нее на даче произошел накануне двадцатой годовщины начала войны.

Несмотря на трезвую поправку, эта дневниковая запись подтвердила символическую ценность чемодана Ахматовой. Перевязанный веревкой ветхий чемоданчик означал бездомность поэта: «Бездомная старость, – заметила Чуковская. – А ведь ничего так не нужно старости, как дом» (2: 462). Независимо от конкретных обстоятельств, образ Ахматовой был образом изгнанника.

Хранение рукописей в чемоданчике, с которым Ахматова никогда не расставалась, обозначало также другой аспект жизни советского человека: присутствие слежки. Как постоянный спутник Ахматовой, чемоданчик с рукописями как бы заменил собой носителя ее стихов, Чуковскую (которая в 1930‐е годы заучила опасные стихотворения наизусть). Однако, по мнению Ахматовой, даже после смерти Сталина чемоданчик с рукописями был плохой заменой живому архиву. Однажды, в июне 1960 года, Чуковская осведомилась, собраны ли наконец и записаны ли все стихи. Последовал «взрыв»:

– Записываю ли я свои стихи? И это спрашиваете вы – вы!

Она подошла к табуретке, на которой стоял чемоданчик, и с яростью принялась выкидывать оттуда на тахту рукописи, книги, тетради, папки, блокноты.