Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

Сходные примеры были: скажем, романтизм наполеоновского искусства стал славить Бурбонов, провозгласив их не менее романтичными: в искусстве Делакруа важен не Наполеон, не Тьер, не Карл Х, не Луи-Филипп — важна романтика. В искусстве авангарда важны «свобода» и «власть» — а в какую именно форму свобода и власть отольются: в троцкизм, сталинизм, империализм — это вопрос технический.

В 30-е гг. XX в. авангард уже выполнял империалистические задачи, впрочем, все еще в радикальных формах «новой» пластики, что позволяло мастерам считать себя новаторами. Мутация проходила естественно, когда процесс мутации драматизируют, то совершают своего рода подлог. Тысячи республиканцев органично вставали под знамена Наполеона, затем под знамена Бурбонов, и если и сбросили Карла X и выражали недовольство Луи-Наполеоном, но все вместе искренне ненавидели Парижскую коммуну. Искусство авангарда поощряло, инициировало государственное насилие, звало к расправе — причем тем более искренне, что к насилию звали всегда: сначала над противниками-германцами в мировой войне, потом над министрами-капиталистами, потом над Антантой, когда потребовалось стрелять в условных «врагов народа», что собственно изменилось? Утопическое проектирование забросили, занялись практикой лагерей и расстрелов.

Тоталитарные режимы XX в. — сталинский, гитлеровский, режимы Муссолини, Франко и т. п. — принято считать возвратом в имперское прошлое; но диктаторами становились те, кто в начале политической карьеры присягали идеалам марксизма (как Муссолини, Сталин или Кастро с Мао) или идеям социализма (от инфернального Гитлера до опереточного Перона). Ретроимперия возникает из республики; своим существованием гусеница обязана бабочке. Тьер расстреливает коммуну, но он, однако, социалист и пришел к империализму путем долгих размышлений. Империи склонны к регенерации, казарменный характер управления республикой провоцировал новый тип империи, революция не умеет создавать новых форм, воспроизводит старые — причин для империй нового типа хватает; обещанная утопия равенства сменилась лагерем, и возврат к империи от республики — отнюдь не российское изобретение. Французская революция 1789 г. завершилась империей, следующие пятьдесят лет чередование империя — республика стало своего рода формой самоидентификации социума; можно сказать, что превращение революционной республики в империю — в европейской истории есть перманентный внутренний диалог (как сказал бы Вийон, «диалог души с телом»). Более того, со времен Наполеона, чтобы не сказать — Цезаря, существует характерный социальный продукт «республиканская империя» — который должен быть учтен как полноценный социальный организм.

Франция в данном отношении демонстрирует феноменальную последовательность по превращению империи в республику — и наоборот.

Более медлительная, зато и более беспощадная Россия, ставшая «первой страной, пролагающей путь к социализму» (по выражению Сталина), стала той самой страной, которая радикально отвергла социализм и даже стала могильщиком социализма. Можно констатировать, что в результате социальных мутаций Россия окончательно предала идеалы Октябрьской революции (безоценочно употребляя слово «идеал»), вернувшись к империалистическому сознанию; на это потребовался век. Петров-Водкин застал самое начало трансформаций, наблюдал их внимательно. Имперское сознание вернулось с неизбежностью. Новая власть столкнулась с характерным для всякой революции вопросом: надобно запретить революции в дальнейшем; требовалось воспроизвести «уваровскую триаду», то есть основания для государственного единства — дабы в будущем уже ничто не расшатывало завоеваний. Некогда скрепы формулировали так: «православие, самодержавие, народность» — нужна была новая, столь же убедительная схема.

Первой причиной имперской доминанты в России является ее география. То особое устройство огромной страны (не страны даже, но континента, равного Африке), при котором гигантская азиатская часть становится кормильцем крохотной европейской части, в которой и происходит культурная жизнь и в которой находятся управленцы, эта географическая особенность предопределяет имперскую сущность государства. Раздав земли по условиям Брестского мира и подчиняясь республиканской доктрине самоопределения, опровергнув имперскую сущность государства, Ленин (поворот совершил именно он, Сталин завершит дело, вернув екатерининскую империю и даже расширив таковую) начинает столь популярный процесс «собирания земель». Дальневосточная республика, просуществовав два года, становится объектом имперского интереса. В ноябре 1922 г. В. И. Ленин произнес знаменательное: «Мы продолжали тот курс, который был взят раньше, и… могу сказать вам по чистой совести, что продолжали его совершенно последовательно и с громадным успехом… Взятие Владивостока показало (ведь Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский)… всеобщее стремление к нам, к нашим завоеваниям. И здесь, и там — РСФСР». Регионам воли давать нельзя, губернаторство обязано быть под контролем, иначе пропадет маленький европейский центр, отрезанный от центров добычи. Собирание земель вокруг Московского княжества является алгоритмом истории, и отменить его нельзя. Вне подчинения окраин центру не существует государства, такая структура соответствует имперской, не республиканской. И от этой парадигмы никуда не деться.

Так, первой скрепой новой, социалистической, империи — стала общая принадлежность к единой семье пролетариев. «А вы разве пролетарий?» — спрашивают у Шарикова, вчерашнего пса. «Да уж известное дело — не нэпман!» — отвечает пес. И общее «пролетарское» дело призвано стирать границы и объединять всех в единую державу, подчиненную центру. «Чтобы в мире без россий, без латвий жить единым человечьим общежитьем» — лозунг манящий, но что, если латыши желают жить все-таки в Латвии?

Второй причиной, вытекающей из первой, объективно-географической причины, является надежда на коллективное, всей общиной осуществленное обновление. Русская православная культура — общинная. Коллективистский уклад деревни будто бы предполагает республиканское мировосприятие (см. Бердяев, «Истоки и смысл русского коммунизма»), и революция, согласно Бердяеву, произошла как выражение народного сознания, самому народу неведомого. Однажды имперское состояние перейдет в исконно-общинное, единодушно будет постигнута республиканская справедливость, но этому (по Бердяеву) мешает «двойственность русской души». Бердяев различает «коммунизм идеальный» и «коммунизм русский». Остается придумать, как добиться единодушия — во всех смыслах слова; слить «русское» и «идеальное». Фантазия Ленина состоит в том, что крестьянские Советы станут формами республиканского самоуправления, федеративное устройство переведет империю в иное качество. Проблема в том, что пролетариат, который согласно марксистской теории (на ней основана революция) есть гегемон революции, объединен производством, отнюдь не общиной. Шариков (хотя он действительно не нэпман) пролетарием не является. И пролетариат срочно вербуется из крестьян, поскольку страна аграрная: следовательно, общину требуется разрушить ради создания пролетариата. Этот обидный коммунистический софизм еще при жизни Ленина уничтожил призрак огромной государственной общины, фантазию народников. Не может быть империи, пронизанной крестьянскими Советами: невозможно одновременно быть и Столыпиным, и Толстым. Решено делать ставку на Столыпина и пролетариат: Троцкий выдвигает концепцию внутренней колонизации крестьянства; партия эту программу отвергает, но Сталин фактически переводит программу Троцкого в реальность. Коллективизация создает систему внутренних колоний: на деле это возврат не к Столыпину, но вглубь времени — к крепостному праву; империя живет вспять, только так империя и может выжить. В слове «коллективизация» содержится чудовищная ирония: уничтожается именно коллектив — община деревни, но уничтожается ради иного понимания слова «коллектив», ради коллектива государства. Крестьянину предложено понять слово «коллектив» иначе — это не община, не «мир», но держава. Ради этой редакции смысла пишутся картины и романы. Казимир Малевич, украинский авангардист, приехавший в Москву за славой, создает полотно «Смычка города с деревней» в 1930 г., славя программу коллективизации, нивелирующей общину в принципе.