Клэр Макколлум - Судьба Нового человека.Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945–1965

Учитывая отсутствие ясности и общего мнения по поводу того, какую роль мужчина должен играть в доме, неудивительно обнаружить тот факт, что изображения советского мужа и отца, участвующего в домашних делах, в самом деле были очень редки. В сталинскую эпоху, за исключением одной или двух фотографий, на которых мужчина выполнял простые задачи по дому в духе «сделай сам» (наподобие развешивания картин), он не изображался как активный созидатель домашнего очага — напротив, мужчина в доме оказывался исключительно отцом. После 1953 года мало что изменилось. Единственным жанром, обращавшимся к теме участия мужчины в домашней работе, была карикатура: соответствующие произведения публиковались и в общественно-политических изданиях, и на страницах сатирического журнала «Крокодил». И все же, несмотря на то что в 1950‐х годах это было новой тенденцией, подобные изображения появлялись в печати главным образом в преддверии Международного женского дня (8 марта). В них постоянно присутствовало допущение, что сочетание мужчины и домашней работы — готовый рецепт катастрофы.

Шаблонный сюжет для таких карикатур сложился быстро. В 1958 году в «Советской женщине» была опубликована карикатура-комикс о том, как муж пытается устроить стирку, но ему удается лишь залить квартиру грязной водой. Это была одна из первых работ, где был задействован новый юмор [514]. В другой карикатуре, опубликованной в марте 1965 года, исходная ситуация несколько отличалась: на ней изображена группа мужчин, которые маршируют строем по улице, наряженные в цветастые передники и вооруженные предметами домашней утвари, в то время как женщины наблюдают за этим с трибуны — явная пародия на военные парады, проходившие на Красной площади. Здесь участию мужчин в домашних обязанностях придается определенный героический ореол, как будто им предстоит столкнуться лицом к лицу со смертельно опасным врагом, а не с кучкой пыли и несколькими грязными тарелками [515]. Тем не менее, как и на карикатурах, авторы которых шутили над непригодностью мужчин в подобных мероприятиях, основная мысль здесь сформулирована четко: участие мужчины в домашней работе — это некое отклонение, событие, которое не вписывается в нормальные ритмы семейной жизни. Представление о том, что советский мужчина, когда речь заходила о домашних обязанностях, напоминал рыбу, вытащенную из воды, находило отклик в рассказах и фельетонах, также публиковавшихся в указанных журналах. Советский мужчина в них постоянно изображался «лишенным власти над домашним пространством, которое обустраивалось женщинами и наполнялось „феминными“ объектами или новомодной обстановкой, подавлявшей или одурманивавшей их» [516]. Тем не менее интересно, что если взрослые мужчины обычно изображались удручающе неспособными к выполнению даже самых элементарных задач по дому, то на паре плакатов можно обнаружить мальчиков, блестяще справляющихся с домашней работой: например, на плакате 1957 года Н. Вигилянской и Ф. Качелаева изображен мальчик, моющий посуду на кухне вместе с матерью и сестрой [517]. Подобные произведения иллюстрировали идеи, находившее поддержку в педагогической литературе того времени, о том, что участие детей в домашних делах — это принципиальный момент самостоятельности и строгой трудовой этики [518].

В интервью, взятых Эттвуд в рамках ее исследования смешения гендерных стереотипов в период оттепели, мать одиннадцати детей рассказывала о том, как над ее сыновьями насмехались друзья, потому что те занимались стиркой. В ответ на это мальчики заставили своих приятелей усомниться в их мужественности, возразив, что партизаны во время войны сами стирали свои вещи [519]. Таким образом, «женской работе», которая могла вызывать пренебрежительное отношение, придавался новый, почти героический, статус, когда она выполнялась мужчинами за пределами дома и была связана с выживанием. Эта идея — выживание в суровых условиях без домашнего комфорта — вновь оказалась кстати во время переселения на невозделанные земли Казахстана и Сибири, хотя теперь она и не имела столь радикального воплощения, как во время войны. Данный момент можно разглядеть на картинах Ростислава Галицкого «Любовь — не картошка» (1954) и Игоря Кабанова «Жизнь молодая» (1955–1959?), на которых изображены пары, занимающиеся совместным приготовлением еды [520]. В отличие от карикатур, высмеивавших неумелость мужчин в этом занятии, обычно приводившую к окутанной дымом кухне и обугленным сковородкам, здесь задача приготовления еды на примитивном очаге на свежем воздухе изображена как одна из сторон вдохновляющего образа жизни первопроходцев целины и в целом лишена гендерных коннотаций [521].

Появление карикатур, в которых в шутливой форме признавалось недостаточное участие мужчин в ведении домашнего хозяйства, а также нескольких картин, изображавших мужчин на целине, участвующих в рутинных делах, само по себе было значимой тенденцией. В то же время нельзя отрицать, что художественная репрезентация мужчины в доме была очень ограниченной. Иными словами, его главной ролью, как и в конце сталинской эпохи, была роль отца — но отличие будет состоять в том, что в период оттепели отца станут изображать чаще и более масштабно.

После откровений Хрущева на ХХ партсъезде в 1956 году идея патерналистского государства была поставлена под сомнение, и озабоченность возвращением к идеалам ленинизма в период оттепели можно во многом рассматривать симптомом этого процесса: отрицание сталинистского «уклона» вновь делало основой советского общества ценности братства, характерные для революционных времен. Тем не менее отвержение символического отца приведет к возможности более многогранного представления о реальном отцовстве и появлению пространства, выходившего за узкие рамки первых послевоенных лет, в котором наконец появилось эмоциональное измерение, прежде отсутствовавшее в советском осмыслении отцовства.

Дебора Филд в своей работе о частной жизни и морали при Хрущеве рассматривает усиление значения роли отца, произошедшее после смерти Сталина, в контексте нового популистского подхода в политике, сформулированного после 1953 года. Она утверждает, что власти «требовались упорно работающие, дисциплинированные, активные граждане [и что] основную роль в формировании этих граждан играли матери и отцы, принимавшие на себя четко определенные виды обязательств, считавшиеся подходящими для каждого гендера»[522]. В 1954–1956 годах состоялись масштабные публичные дискуссии по реформе Семейного кодекса 1944 года, увенчавшиеся новой легализацией абортов и отменой «налога на бездетных» — повышенной ставки налогообложения, которую платили все холостые мужчины и бездетные пары. Прагматичный кодекс 1944 года, разработанный во время войны в ожидании предстоящего демографического кризиса, еще больше усиливал разрыв мужчин и семьи: они больше не несли финансовую ответственность за незаконнорожденных детей, тогда как плодовитым матерям патерналистское государство даровало множество привилегий вне зависимости от их брачного статуса. Однако к середине 1950‐х годов дала о себе знать риторика, в центре которой оказались права незамужних матерей, детей без отцов и вопрос о том, насколько морально лишать алиментов родившихся вне брака. Действующий семейный кодекс стал расцениваться как противоречащий ценностям крепкого брака и как препятствие на пути достижения полной эмансипации женщин [523]. Риторика, направленная на реформу существующего семейного законодательства, стала одним из аспектов более масштабного процесса возвращения к ценностям ленинизма: постоянно утверждалась равная ответственность обоих родителей за воспитание детей [524], хотя на практике этот желаемый идеал домашней гармонии привел к 270-процентному росту уровня разводов в 1955–1965 годах [525].