Светлана Бойм - Будущее ностальгии

«Вот… без паспорта», — это последние слова умирающего эмигранта Подтягина в дебютном романе Набокова «Машенька» (буквально, Mary, так как она теряет уменьшительно-ласкательную форму в англоязычном варианте). Хорошо понимая, что уход в безлюдной ссылке является иммигрантским кошмаром, писатель Владимир Набоков дает своим бездомным персонажам хоть какой-то паспорт, предоставляющий им минимальную свободу передвижения [679]. Персонаж романа, Ганин, проживает в дешевой гостинице в Берлине вместе с ностальгирующими русскими эмигрантами с ненадлежащим удостоверением личности. Ему принадлежат два паспорта: «один русский, настоящий, только очень старый, а другой польский, подложный». Затем Ганин узнает, что его сосед Алферов, не слишком привлекательный и не очень умный человек, женился на его собственной [680]русской возлюбленной, Машеньке, которая вот-вот приедет из России и будет жить в комнате рядом с ним в том же эмигрантском логове. Для Ганина, как и для самого Набокова, память о его первой любви совпала с последними воспоминаниями о любимой родине. Пьяный Ганин ставит под сомнение ницшеанскую идею «вечного возвращения», задаваясь вопросом, можно ли воссоздать идеальное сочетание элементов без изменений. Можно ли вернуть потерю и вернуть первую любовь? Может ли он путешествовать назад во времени и пространстве со своим старым русским паспортом?

В преддверии приезда Машеньки в Берлин из России, Ганин обращает ее путешествие назад во времени и пространстве, как бы возвращая ее в пространство их былой любви. Вместо того чтобы предвкушать будущее, он дает волю скорби о прошлом, с любовью вспоминая о нем, делая его своим. В непростых и горестных ностальгических раздумьях Ганин меняет векторы времени и пространства — по крайней мере, в своем воображении, что дает ему капельку свободы. Родина, как и первая любовь, остается в прошлом. В день прибытия Машеньки Ганин садится на поезд и навсегда покидает Берлин, предпочитая суровую реальность изгнания фальшивому возвращению домой.

Во время посещения музея Набокова я увидела фотографии первой любви Набокова, Валентины Шульгиной, с темными волосами и задумчивыми глазами. Всезнающий экскурсовод привел меня на улицу, где она жила в Санкт-Петербурге, и показал мне ее подъезд, где молодые возлюбленные произносили слова прощания. «Набоков в главе о Тамаре был несколько неточен в описаниях. Должно быть, он позабыл, как выглядел ее дом. Внуки Валентины тоже связывались с нами», — добавил он после паузы.

«Что с ней случилось? Она эмигрировала?» — спросила я.

«Нет, — сказал экскурсовод. — После того как семья Набокова эмигрировала, она вышла замуж за большевика и чекиста. У нее не было выбора и нужно было спасать себя». Знал ли об этом Набоков или нет, он сделал вид, что не знает.

Не случайно «Машенька», роман о невозможности возвращения к первой любви и потерянной родине, является первым крупным произведением Набокова в жанре прозы. Как будто Набоков считает, что приключения беспаспортного шпиона станут возможными только после перехода от поэзии к прозе. В ранней поэзии Набокова преобладала единственная мечта — вернуться в Россию — мечта, которая почти неизбежно превратилась бы в кошмар. В одном из его стихотворений возвращение на родину заканчивается казнью поэта на фоне русского романтического пейзажа:

Смерть становится чувственным воспоминанием о прошедшем детстве с ароматом черемухи (racemosa) в овраге под звездным небом. Передавая предельную искренность, идущую от самого сердца, поэзия допускала единственно возможный ностальгический нарратив: воссоздание чувственных воспоминаний о прошлом, возвращение на родину и смерть. Не говоря о том, что этот вариант поэтического высказывания был практически неотличим от множества других стихов поэтов русской эмиграции, подобный способ борьбы с прошлым и настоящим был улицей с односторонним движением, ведущей по направлению к трагедии, и был, по сути, почти самоубийством. Писатель спас себя, убив свое поэтическое творение — поэта Владимира Сирина. Примерно в это же время один из эмигрантских авторов, коллега по перу Нина Берберова, пишет, что Набоков, вместо того чтобы жить в невосполнимой ностальгии, «изобрел литературный стиль» из-за своей боли и потери.

Переход Набокова от поэзии к прозе был способом переноса ностальгии и отсрочки трагического возвращения домой. Нарратив прозы позволил ему разыграть путешествие с участием вымышленных персонажей, изучить различные развилки судьбы и разные ностальгические интонации. Проза позволила писателю отправить своего двойника с секретным заданием: пересечь границы, которые он сам никогда не пересечет. Подложный паспорт, который он изготовил для своего персонажа, стал для писателя способом преодолеть лирическую бездну, превратить личную трагедию в экзистенциальный детектив с множеством художественных импровизаций [682].

В романе «Подвиг» («Glory», 1931–1932) подложный паспорт уже не просто метафора. Мартын Эдельвейс, молодой человек русско-швейцарского происхождения, реально пересекает российскую границу без надлежащего удостоверения личности. Он становится шпионом-наемником и отправляется с секретным заданием в Советский Союз, причем не в связи с определенными политическими предпочтениями, но по вполне романтическим соображениям. Мартын надеется покорить сердце капризной русской femme fatale, Сони, совершив невообразимый подвиг. Он — шпион по любви.

В детстве в России Мартын мечтал о побеге за горизонт привычного мира. Ему не давала покоя «акварельная картина: густой лес и уходящая вглубь витая тропинка». Эти воспоминания были связаны с образом его матери, читавшей ему рассказ о мальчике, который прямо из кровати, как был, в ночной рубашке, отправился в картину, чтобы исследовать тропинку, уходящую в лес. Юный Мартын воображал, что делает то же самое, убегая по живописной тропе, вдыхая «странный темный воздух, полный сказочных возможностей» [683]. Если Мартын о чем-то и ностальгирует, то о той самой уютной сцене маминого чтения и о первых эскапистских снах в комфортной обстановке своей спальни. Таким образом, остается неясным, что же произошло во время его шпионской вылазки. Он на самом деле направляется в Советский Союз или попросту исчезает, идя по следам навязчивых идей из детства? В последний миг мы видим его — человека, уходящего вдаль по темной лесной тропинке, исчезающей в тусклом свете. Ни писатель, ни читатель не имеют нужного паспорта, чтобы проследовать за Мартыном в СССР. Если в «Машеньке» рассказчик будто находится совсем рядом с Ганиным и описывает мир с его точки зрения, то в «Подвиге» автор дистанцируется от своего безрассудного героя-идеалиста. Он так никогда и не показывает своего лица, скрытого маской, но кое-что мы точно знаем о нем: он достаточно осторожен, чтобы не пересекать границу с Советским Союзом в погоне за литературным приключением или русской femme fatale.