Светлана Бойм - Будущее ностальгии

«Домой» здесь означает возвращение к беззаботной юности поэта в России, к захватывающему чтению произведений капитана Майн Рида (сомнительного американского писателя, забытого в Соединенных Штатах, но, по стечению обстоятельств, переведенного на русский язык и любимого несколькими поколениями российских детей). Читая Майн Рида, Набоков представлял свою первую американскую любовь, блондинку Луизу Пойндекстер, с бесстрашным характером и двумя ритмично волнующимися маленькими грудями. В этом стихотворении, написанном после экспериментов Набокова с прозой, есть сложный нарратив, который позволяет поэту избежать лирической бездны его юности. Писатель отдается тоске по России, где он впервые испытал опережающую ностальгию по Соединенным Штатам. Вернее, это русский эмигрант, переодетый американским священником, грезит о возвращении в Америку из своих русских фантазий, именно в тот момент, когда он отправляется «домой» в Россию. Два пространства, Россия и Соединенные Штаты, и два мига во времени связаны лентой Мёбиуса в воображении писателя.

Многоточия и пропуски имеют решающее значение для набоковских путешествий с обратным билетом из изгнания на прежнюю родину и обратно. Герой, переодетый американским священником, а также неудачливый посетитель музея оставляют свои контакты с представителями советского государства между строк, внося их в мнимое досье КГБ, в котором описываются приключения этих беспаспортных визитеров в потустороннем советском мире.

Только в последнем романе Набокова «Смотри на арлекинов!» мы наконец сможем заглянуть в это мнимое досье КГБ [691]. Здесь впервые Набоков дает правдоподобное описание пересечения границы и встреч, происходивших в Советском Союзе, которые в романе входят в число наиболее существенных прегрешений главного героя. Еще одна трансгрессия — описание смерти от первого лица. Последнее альтер эго Набокова, образ писателя Вадима Вадимыча, «дотошного критика большевистской брутальности и основополагающей тупости», получает письмо, призывающее его приехать в Ленинград, чтобы помочь своей дочери, попавшей в затруднительное положение. Возвращение в Советский Союз происходит в том числе через новые советские слова — на сей раз уже не через банальные изменения в орфографии, а через советские жаргонизмы. Набоков пытается овладеть советским языком, как иностранным, и воссоздать советскую атмосферу, подобно тому как воссоздавал американскую. Набоков провел своеобразное исследование, взяв интервью у своих друзей, бывавших в Советском Союзе, и собрал советские лингвистические находки — от карамелек «леденец взлетный» — «take-off caramels» — до разговоров лифтерш (the elevator ladies) и меню гостиницы «Интурист». Он ощущает запахи нового Советского Союза и особенно очарован духами «Красная Москва», в большей степени благодаря их наименованию, нежели реальному их аромату. (По иронии судьбы престижные советские духи «Красная Москва» были изготовлены на основе рецептуры дореволюционных духов, а советским было лишь название.)

Вадим Вадимыч обнаружил, что его родного особняка уже не существует, но ему было приятно найти дом на улице Герцена, куда он ходил на «детские праздники». Это место явно напоминает собственный дом-музей Набокова: «Узор из цветов, вьющийся над верхним рядом его окон, отозвался призрачной дрожью в корнях у крыльев, которые мы все отпускаем в такие минуты сновидных воспоминаний» [692]. Вадим переживает душераздирающую встречу с пожилой еврейкой, которая передает ему известия о дочери. Поскольку советские граждане куда больше уверены в сохранении анонимности в общественном пространстве, нежели в уединении своих собственных квартир, встреча Вадима со знакомой его дочери происходит в тени нового советского памятника Пушкину, представленного в образе счастливого соцреалистического гения с протянутой рукой. В общих чертах его описание пугающе реалистичное. Многие бывшие советские граждане хорошо помнят запрещенные встречи с пугливыми иностранцами под кустами сирени у памятника Пушкину. Эта романистическая сценка породила слухи о том, что Набоков на самом деле посетил Россию инкогнито. Возвращение домой описывается с такой навязчивой точностью, потому что его никогда не было. Набоков считал, что жизнь не во всем должна подражать искусству и что не обязательно переносить все свои навязчивые идеи из художественной литературы в реальность; его Советский Союз напоминает Америку Кафки — страну, которую он никогда не посещал, но которая имеет сверхъестественное сходство со своей реальной однофамилицей.

В этой преступной трансгрессии есть единственная жертва — фальшивый паспорт писателя. Переходя границу, Вадим обращает внимание на своего соседа, на первый взгляд — очередного сонного седовласого французского туриста. Француз, похоже, следует за ним из Москвы в Ленинград и, наконец, снова возникает в Париже. На самом деле он, разумеется, никакой не француз, а бывший эмигрант, вернувшийся в 1930‑е или 1950‑е годы и, как и многие другие, оказывающий услуги КГБ. Кагэбэшный агент раскрывает свою личность через непереводимый русский вздох, «эх», а затем продолжает упрекать Вадима Вадимыча: «Вместо того, чтобы писать для нас, твоих соотечественников, ты, талантливый русский писатель, предаешь нас, стряпая для своих толстосумов <���…> вот этот похабный романчик о маленькой Лоле не то Лотте, которую изнасиловал, убив ее мать, — ах, простите, женившись на маме, прежде, чем ее укокошить, — какой-то австрийский еврей или раскаявшийся педераст». Он также высмеивает неудачную маскировку Вадима Вадимыча: «Кстати сказать: поддельные паспорта, может, и хороши в детективах, а наших людей паспорта просто не интересуют» — говорит он в конце.

Таким образом, подложный паспорт из литературного вымысла становится литературным фактом и в конце концов признается устаревшим даже агентами КГБ, маскирующимися под иностранцев. Встреча с информатором КГБ заканчивается ударом кулака. Вадим Вадимыч дает своему бывшему эмигрантскому знакомому, агенту КГБ, в морду; и на его иностранном носовом платке остаются пятна крови. Это воображаемая месть писателя. Как и пресловутое возвращение домой, все это могло произойти только в художественной литературе.

Набоков, подобно вездесущему агенту КГБ из его последнего романа, считал, что подложные паспорта хороши только в детективных романах, но вовсе не в реальной жизни. «Искусство писателя — вот его подлинный паспорт», — писал он в книге «Твердые мнения» («Strong Opinions») [693]. Набоков создал свою воображаемую родину, лабиринт текста, где он одновременно является пугающим Минотавром, героем-освободителем и его покинутой возлюбленной Ариадной.