Светлана Бойм - Будущее ностальгии

«Вообразите себе, он каждый вечер, раздевшись, бросался в пруд и плавал перед глазами своей возлюбленной, обнявши двух лебедей, нарочно им для сего приготовленных! Уж, право, не знаю, зачем были эти лебеди, только несколько дней сряду каждый вечер он все плавал и красовался с ними» [705].

Китчем, разумеется, является не сам лебедь, а предсказуемость этого брачного танца, который опирается на готовые эмоциональные и эстетические эффекты. Набоков называет это русским словом пошлость и патриотично настаивает на оригинальности этого русского понятия. На самом деле русская пошлость — сестра-близнец немецкого слова китч, о котором писали Клемент Гринберг и Герман Брох [706]. Китч имитирует лишь внешние эффекты искусства, но не его глубинные механизмы. По словам Теодора Адорно, это «пародия на катарсис», вторичное озарение. Китч часто ассоциируется с ностальгическим образом домика представителей среднего класса; он одомашнивает все возможные виды отчуждения, утоляет ненасытную жажду искусственно подслащенными напитками, которые восполняют потребность в тоске. Для Набокова сентиментализация такого рода — это не просто вопрос вкуса, а атрофия рефлексирующего мышления и, следовательно, этический, а равно и эстетический провал.

Но лебедь у швейцарского дома Mademoiselle преследует писателя. Это был «старый, крупный, неуклюжий, похожий на додо лебедь, со смехотворными усилиями старавшийся забраться в причаленную лодку». Похоже на то, будто бы лебедь ищет свой, возможно, последний дом. Стареющий лебедь, увиденный в короткий миг своей беспомощности, вызывает множество аллегорий красоты и меланхолии. Лебединое озеро является одновременно швейцарским и русским. Лебедь — птица китча и высокой культуры, аллегорическое существо и живое существо, смешное, но трогательное. Набоков отслеживает воспоминания: свои собственные и Mademoiselle с помощью литературы, вызывая в памяти образы всех меланхолических птиц из французских стихов, которые Mademoiselle могла ему читать [707]. Описывая свою птицу как «похожую на додо» [708], Набоков избегает любых клише и поэтических ссылок на лебедей всех времен. Эта деталь превращает банального лебедя в создание индивидуальной памяти и объект опережающей ностальгии. Он вызывает тоску по тому, что еще не произошло, по крайней мере на момент его загадочного появления. «Беспомощное хлопанье его крыльев» оказалось «насыщенным странной значительностью, как бывает во сне, когда видишь, что кто-то прижимает перст к безмолвным губам» [709]. Образ этого стареющего лебедя автор позднее вспомнит, когда получит известие о смерти Mademoiselle.

Встреча с неуклюжим лебедем приносит ироничному автору момент самосомнения. Отчаянно стремясь отделить свою рефлексирующую память от сентиментальной ностальгии Mademoiselle, писатель задается вопросом, совершил ли он сам грех пошлости, превратив историю Mademoiselle в предсказуемое ностальгическое клише и тем самым, быть может, упустив какие-то ее более глубокие чувства и интуиции. Была ли его собственная неспособность услышать ее ответом на ее неспособность выслушать его? Не были ли они в равной степени невнимательными и нелюбопытными в отношении друг друга?

Явление бездомного лебедя — это весьма многозначительный момент иронического прозрения в повествовании. Ироническое прозрение — это своего рода момент несовершенства, роковое совпадение или некоторое недопонимание. Иронические прозрения приоткрывают узоры памяти и судьбы, но не позволяют автору овладевать ими и создавать дающую спасительный выход из положения единую картину событий. Таким образом, ирония заключается в том, что сам хозяин иронии, на деле, не властен над головокружительным танцем судьбы.

Только после того как история о страданиях Mademoiselle поведана, Набоков наконец позволяет себе обозначить намеки на свои личные трагические утраты, которые он хотел бы разделить со своей престарелой гувернанткой. Это касается трагической гибели его отца — события, которое красной нитью проходит через его автобиографию: «люди и вещи, которых я, в безопасности моего детства, любил сильнее всего, обратились в пепел или получили по пуле в сердце» [710]. Тайные или явные отсылки к теме трагической гибели отца писателя появляются в конце почти каждой из глав книг [711]. Убийство отца не позволяет писателю, мысленно возвращаясь назад, приукрашивать прошлое. Пепел — это напоминание о невозможности возвращения на родину.

Иронические прозрения приобретали и еще более непредсказуемые отголоски. Во время написания этой истории Набоков не мог и представить себе, что почти полвека спустя он, как и Mademoiselle, обретет свой дом на швейцарском озере. Он также не знал, что ему было уготовано заранее лицезреть пейзаж своей смерти. Владимир Набоков умер недалеко от своей бывшей гувернантки, в гранд-отеле «Montreux Palace», украшенном лебедями.

«Перелом моей собственной участи дарит меня, в ретроспекции, обморочным ("syncopal") упоением, которого ни на что на свете не променяю», — пишет Набоков в своей автобиографии. Слово «синкопа» имеет лингвистическое, музыкальное и медицинское значения. В лингвистике это относится к «сокращению слова путем выпадения безударного звука, буквы или слога, как правило в середине слова». В музыке это понятие указывает на изменение ритма и смещение акцента: «смещение акцента в пассаже или композиции, которое возникает при переходе с сильной доли такта на слабую». В медицине это относится к «кратковременной потере сознания, вызванной кратковременной анемией, обмороком» [712]. Обморок — противоположность символу и синтезу. Символ, от греческого σύμβολον, что означает бросать вместе, представлять одно через другое, преодолевать разницу между материальным и нематериальным мирами. Синкопальная история изгнания основана на чувственных деталях, а не на символах. Набоков, как известно, подозрительно относился к символам, полагая, что они «вытравливают душу», замораживают «всякую способность наслаждаться забавами и очарованием искусства» [713]. Однако детали являются «сущностями духа», которые оживляют любопытство, делая жизнь и искусство непредсказуемыми и неповторимыми. Синкопация не помогает заново обрести потерянный дом. То, что она может дать, — это преобразование утраты в музыкальную композицию, обращение боли в загадку художественной формы.

Набоков был весьма обеспокоен тем, что его ностальгия будет неверно истолкована — как извечная русская тоска или, что еще хуже, как причитания русского помещика, потерявшего в годы революции свою недвижимость и успех [714]. «Тоска по родине, которую я питал все эти годы, есть лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству, а не печаль по утраченным банкнотам. <���…> Выговариваю себе право горевать по экологической нише: …в горах Америки моей вздыхать по северной России» [715].