Светлана Бойм - Будущее ностальгии

Таким образом, объектом ностальгии Набокова является не просто «Россия», а одна местность в России [716], экологическая ниша. Он утверждает, что познал «прелести ностальгии еще задолго до того, как революция уничтожила обстановку его детских лет» [717]. В конце концов Набоков сделал свою ностальгию персональной и творческой, независимой от внешних обстоятельств. Навязанное изгнание становится добровольным. На вопрос настойчивого интервьюера о том, верит ли он в Бога, Набоков ответил: «Я знаю больше, чем могу выразить словами, и то немногое, что я могу выразить, не было бы выражено, не знай я большего». Набоков до самой смерти не причислял себя ни к одному из известных институтов церкви и никогда не писал ничего похожего на метафизический трактат или общую систему мышления. Литературное творчество было его мировоззрением и его философией. Исчерпывающее раскрытие всего было бы равносильно гибели рано наметившегося у писателя проекта бессмертия; это можно сравнить с принудительным возвращением в воссозданный дом. Писатель выбрал изгнание.

Когда выпала такая возможность, Набоков был необычайно оптимистичен, надеясь, что линии судьбы, подобно волнам, несут внимательному страннику несравненно больше, чем единственно возможный шанс на спасительную встречу. С подозрением относившийся к телеологии любого сорта, Набоков тем не менее полагал, что память имеет свои особые водяные знаки и рисунки [718]. Подобный водяной знак стал эффектом двойной экспозиции его изгнаннического сознания. C самого начала политическая катастрофа и личное несчастье — изгнание — стали планидой писателя, на что он всегда обращал внимание и что признавал. В своих интервью Набоков подчеркивал, что в изгнании никогда не бедствовал, добавив однажды, что его собственная жизнь была «несравненно счастливее и здоровее, чем жизнь Чингисхана, который, говорят, был отцом первого Набока, мелкого татарского хана» [719]. Набоков ретроспективно переписал свою автобиографию как рассказ о «счастливом изгнанничестве», которое началось с самого его рождения [720]. Άλγος, тоска, помогала писателю обживать воображаемые плоскости бытия. Νόστος же был тем, что он нес в себе, как пепел и мечты.

Я отправилась в усадьбу Набокова в Выру [721]вместе с двумя друзьями летом 1997 года. Вооружившись схемой, сделанной самим писателем, я обнаружила старую церковь на вершине холма и могилы бабушки и дедушки Набокова с материнской стороны. На входе в церковь нас приветствовал молодой священник, явно из постсоветского поколения.

«Извините, а как нам найти дом Набокова?» — спросила я.

«А зачем вам туда? — спросил молодой священник. — Набоков никогда не уважал церковь. Раскаялся ли он когда-нибудь? Нет, даже перед смертью. Он умер человеком без корней, вдали от дома. Душа его никогда не соединялась с Божьей благодатью. И почему же так много людей идут по его следам? Почему сюда приезжают туристы? Они приезжают не в церковь. Знаете, как они делают свои фотографии? Они отворачивают фотоаппараты от церкви. Они вырезают ее из картинки!» Он был заметно расстроен.

«Писатель, который так и не раскаялся, еще хуже, чем раскаявшийся убийца», — неожиданно добавил он, загадочно улыбнувшись, обнажая пару золотых зубов.

«Извините, но я по-прежнему считаю, что убийца хуже, чем нераскаявшийся писатель», — попыталась я защитить Набокова в этой обстановке в стиле Достоевского.

Он говорил минут десять, объясняя нам снова смысл Божественной благодати. У Набокова не было никаких шансов. Он не позвал священника, даже находясь на смертном одре. На его могиле не было креста. И слава его была преувеличена.

«Как христианка, вы должны сначала поставить свечу за грешника, — сказал он мне. — А уж потом ищите дом Набокова».

«А я и не христианка, — сказала я, все еще раздосадованная тем, что мертвого писателя сравнили с убийцей. — Я еврейка».

Последовала немая сцена. Священник покраснел, и мои друзья тоже. Все замерли на мгновение, не понимая до конца — было ли это смущение или богохульство. Все, что, вероятно, было на уме священника, осталось невысказанным. Неловкая тишина длилась слишком долго, пока солнечные лучи, струясь сквозь окна храма, оставляли на полу мерцающие тени.

«Дом Набокова там — слева», — прошептал наконец священник. Оставив церковь, мы прошли мимо сувенирной лавки, где продавались книжечки с различными наказами для грешников всех мастей: из прошлого, настоящего и будущего. В отдельных буклетах описывались мудрствующие грешники, простодушные грешники, лукавые грешники и раскаявшиеся грешники. Были и открытки с видами церкви без дома Набокова на заднем плане. Возвращение писателя домой мало кого обрадовало.

За церковью находились руины дома Набокова, сгоревшего при загадочных обстоятельствах за год до нашего визита [722]. Возможно, это был поджог, но, скорее всего, это был просто несчастный случай, вызванный износом и неисправностью электрической проводки. Скелет портика стоял посреди пепелища с березовыми стволами, лежащими внутри некогда классических колонн. Был также небольшой знак: «Государственный Рождественский историко-литературный и мемориальный музей В. В. Набокова». Несмотря на финансовые и политические трудности, местные энтузиасты, архитекторы, бизнесмены и историки предприняли героические усилия по восстановлению дома при поддержке сына Набокова Дмитрия. Здесь Набоков был не только всемирно известной знаменитостью, но и местным героем Вырского района Ленинградской области. Его разрушенное поместье было одной из главных достопримечательностей этого района, конкурируя только с отреставрированным домом станционного смотрителя, описанным Пушкиным. Отреставрированное поместье Набокова станет музеем русской жизни рубежа веков. Дом также будет памятником нераскаявшемуся изгнаннику, чьи тексты, порожденные нежной тоской по одному месту в России, разработали маршруты возвращения на родину и выхода из дома.

Личные вещи Иосифа Бродского, разошедшиеся по его друзьям и членам семьи после отъезда поэта в изгнание, недавно обрели приют в другом музее поэта. В 1997 году, во время посещения дома Анны Ахматовой, одного из новых музеев Санкт-Петербурга, я обнаружила странную временную выставку. В углу просторной комнаты размещалась большая цветная фотография Иосифа Бродского, задумчиво устремившего взгляд в чужие дали, с зеркально поблескивающими фасадами нью-йоркских небоскребов на фоне. Рядом с изображением была установлена старомодная книжная полка, заставленная книжками и сувенирами. Здесь стояли большие словари: русско-английский и англорусский, тома Т. С. Элиота и Джон Донна, портреты Ахматовой и Одена, а также родителей Бродского, цветные открытки из Венеции, бюст Пушкина, бронзовая скульптурка в форме древнего судна и старинный подсвечник на шахматной доске, которая, быть может, служила письменным столом. На вершине этого реалистично воссозданного святилища стояло множество пустых бутылок из-под крепкого алкоголя из самых разных стран: от рома «Гавана Клуб» до «Зубровки» — и серые мраморные часы, которые остановились без двадцати шесть, в весенний сумеречный час. Сувениры находились в творческом беспорядке, как будто хозяин только что расставил их перед приходом гостей. Небольшая книжная полочка производила впечатление весьма хрупкой конструкции; казалось, что стоит только вытащить книгу или две, в поисках поэтических заметок на полях, и все это неустойчивое сооружение обрушится буквально в одну секунду.