Светлана Бойм - Будущее ностальгии

Ностальгия относится к области виртуальной реальности человеческого сознания, которую не могут охватить даже самые передовые технологические гаджеты. Ностальгическая тоска связана с непростым положением человека в современном мире, но, кажется, мы так и не сумели далеко продвинуться в понимании этого явления. Действительно, происходит постепенная девальвация всех всеобъемлющих, неразрозненных форм знания. Культура все больше сжимается в тисках между индустрией развлечений и религией, в то время как образование все больше понимается как менеджмент и терапия, а не как процесс постепенной выработки критического мышления. C уменьшением роли искусства и гуманитарных наук остается все меньше и меньше пространства для исследования ностальгии, которая компенсируется переизбытком ностальгических реди-мейдов. Проблема с ностальгией, производимой в промышленных масштабах, заключается в том, что она не помогает нам налаживать отношения с будущим. Креативная ностальгия раскрывает фантазии о своем времени, и именно в этих фантазиях и возможностях рождается будущее. Люди ностальгируют не по такому прошлому, каким оно было, а по прошлому, каким оно могло бы быть. Именно это прошедшее совершенное время определяет то, что человек стремится воплотить в своем будущем.

Ни один политолог или кремлинолог не смог предсказать события 1989 года, хотя многое из этого в фантазиях 1970‑х и 1980‑х годов предвосхищалось популярными версиями ностальгии, чаяниями и ночными кошмарами, в диапазоне от визионерской демократии до национальных сообществ. Исследование ностальгии может пригодиться для построения альтернативной, нетелеологической версии истории, которая включает в себя гипотезы и иллюзорные возможности.

Кант писал, что пространство — это форма внешней, общей чувственности, а время — внутренней, частной. Теперь складывается ощущение, что верно обратное; у нас может быть куда больше частного пространства (если нам повезет), но все меньше и меньше времени, а следовательно, и меньше терпения по отношению к культурным различиям в понимании времени. Пространство расширяется во многие измерения; у человека на протяжении жизни возникает все больше и больше домов, реальных и виртуальных; человек преодолевает все больше и больше границ. Что же касается времени, оно навсегда и неуклонно сокращается. Угнетенные многозадачностью и эффективностью менеджмента, мы живем под постоянным давлением времени. Болезнь этого тысячелетия будет называться хронофобией или спидоманией [886], и ее лечение будет до неприличия старомодным. Современная ностальгия — это уже не столько тоска о прошлом, сколько переживание об исчезновении настоящего.

Когда я заканчивала текст этой книги 1 мая 2000 года, я получила электронное письмо от International Decadent Action Group (Международная группа декадентского акционизма), в котором мне было настоятельно предложено жить медленно, но смело, чтобы вернуть свое право на безделье, протестовать против «ухудшающегося качества жизни» и «эрозии досуга» в связи с эксплуатационной этикой международных корпораций. «Скажитесь сегодня больным! — призывали декадентские активисты. — Устройте себе выходной». Возможно, я была недостаточно радикальной, но, будучи движимой глобальной солидарностью, я выключила компьютер и отправилась на продолжительную прогулку.

Это стихотворение Джорджио Капрони [888]о классическом сюжете возвращения: «Я вернулся <���…> не поменялось ничто <���…> на столе (на ткани в клеточку) <���…> Я обнаружил стакан, не наполнявшийся никогда <���…> все осталось таким же». Только в данном случае описано возвращение в негативно маркированное пространство (где я никогда не был, где стакан никогда не наполнялся и где место, которое я никогда не покидал). Джон Эшберри писал о возвращении в точку невозврата. Капрони говорит о возвращении без ухода. Потерянный дом и обретенный дом не имеют никакого отношения друг к другу.

Единственная точно обозначенная деталь в стихотворении, способная вызвать стихийные прустовские воспоминания, появляется в круглых скобках. Это клетчатая ткань — скатерть, воплощение домашней жизни, вызывающее в памяти образ траттории в итальянской деревушке или ее фастфудовскую версию где-нибудь в Москве или Бруклине. Если вы замечтаетесь на секундочку, вы сможете увидеть пятна от свежего томатного сока, почувствовать аромат базилика и дыма — но в этот момент уже сложно разобраться, является ли все это воспоминанием о недавнем отпуске в Италии или о телевизионной рекламе трехцветной пасты феттучини. Клетчатая скатерть является своеобразным дженериком: это универсальная безотносительная метафора домашней жизни; она будто шахматная доска, где можно переставлять свои фигуры: пешек и слонов — в соответствии с правилами игры. Возвращение на родину тоже превращается в мечту-дженерик, похожую на ту самую ткань в клеточку, которая существует независимо от какого-либо конкретного дома. У меня никогда не было своей собственной скатерти из клетчатой ткани, но этот образ опосредованно вызывает у меня ностальгию. Возможно, это вовсе не скатерть, а ритм итальянских стихов, которые трудно перевести на английский или русский язык; они убеждают меня, что тоска реальна, даже если на самом деле ее нет.

Действительно, каждое возвращение на свою подлинную родину или землю предков дает нам совершенно такое же ощущение возвращения туда, где мы никогда не были. Мы просто забыли страх перед первым пересечением границы и былые мечты об отъезде. Я тоже испытала нечто похожее на опыт той немецкой четы, которая приехала «домой» в Калининград и ощутила запах токсичных отходов вместе с ароматом одуванчиков, впрочем, мой вариант был куда менее драматическим.

Я впервые вернулась в Ленинград необычно жарким летом 1989 года. Я всегда проводила лето за городом, поэтому такая городская жара была для меня в новинку. Моя подруга посоветовала, чтобы я не пила много воды: «Чем больше пьешь в жару, тем больше хочется пить», — философски сказала она.

Первое, что я сделала, когда сбежала из нагретой жарой уютной квартиры моей подруги, — забрела в полупустой продуктовый магазин. В разделе «консервы» было несколько турецких соков и зеленоватые бутылки местной минеральной воды. «Полюстрово» — я прочитала этикетку на бутылке, и меня захлестнула волна воспоминаний: запахи ленинградских дворов, соленый вкус хлебной корочки, сладость остывшего вчерашнего чая. Я бросилась покупать сразу несколько бутылок «Полюстрово», несмотря на удивленное выражение лица продавщицы, которая пыталась отговорить меня, указывая на дорогие иностранные фруктовые соки. Я открыла бутылку, как опытный пьяница, сбив неотвинчивающуюся крышку о гранитные ступени набережной Невы, и выпила воду прямо из бутылки, размышляя о чувстве здравого смысла, которое так сильно варьируется от культуры к культуре. Вода «Полюстрово» была теплой и зеленой, или, может быть, это был только цвет бутылки. Когда я вернулась в квартиру, торжествующе улыбаясь, моя подруга рассмеялась.