Светлана Бойм - Будущее ностальгии

В России индивидуализм и индивидуальная этика были впервые открыты именно в литературе, а не в юридических и политических институциях. В соответствии с этим развилось тотальное недоверие к обезличенным институтам, а также — чрезмерная зависимость от грез, подменяющая здоровую ориентацию на практический опыт. Даже изгнаннический индивидуализм Бродского, который включает в себя своеобразную версию американской мечты, связан не столько с реальным имуществом (real estate), сколько с его «нереальным имуществом» (unreal estate), с его творческим достоянием. Его первое личное пространство было половиной комнаты в коммунальной квартире, где он сочинял свои ранние стихотворения и устраивал первые свои любовные свидания. С тех самых пор приверженность поэта к идеалу неприкосновенности частной жизни была тесно связана с тайными эстетическими и эротическими практиками. Осознавая свой истинный долг перед родиной, который выражался в поиске путей сопротивления навязчивому режиму, Бродский писал, что его ленинградская этика была литературной, почерпнутой из книг, а не из повседневной жизни, которая окружала всех вокруг. Его ленинградские друзья, которые вели свои возвышенные разговоры на прокуренных кухнях, куда больше знали о Мандельштаме и о Данте, чем о своих соседях по квартире [866].

Рефлексирующая ностальгия имеет утопическое измерение, которое заключается в познании альтернативных возможностей и неудовлетворенных модернистских ожиданий счастья. Она противостоит как тотальной реконструкции локальной культуры, так и торжествующей индифферентности технократического глобализма. Вместо экономического глобализма, навязываемого сверху, рефлексирующие ностальгики могут создать свое собственное глобальное диаспорическое единство, основанное на опыте иммиграции и внутреннего мультикультурализма. В конце концов, иммигрантов часто роднит друг с другом своеобразный комплекс неполноценности-превосходства, ведь они нередко ощущают себя более преданными идеалам новообретенной родины, чем местные коренные жители [867]. Бывшие советские граждане-иммигранты напрасно украшают свои старомодные книжные полки американскими флажками и цитируют Декларацию независимости неучтивым сотрудникам Государственной иммиграционной службы. Один русский писатель за другим объявили себя более американскими, чем сами американцы [868]. Маяковский писал, что он величайший американский поэт [869], Набоков считал себя самым последовательным американским либералом, то же касается и Бродского. Точно так же восточные европейцы считали себя большими европейцами, чем их более состоятельные западные братья, которые променяли старые идеалы на новую валюту. Эксцентрические люди с Востока, чья воображаемая родина простирается на мифическом Западе, считают себя последним из могикан западного творческого индивидуализма.

Когда я вернулась в Ленинград — Санкт-Петербург, я поймала себя на том, что расхаживаю вокруг миниатюрных космических ракет, ржавеющих на детских площадках. Эти космические корабли, потерпевшие крушение приблизительно три десятилетия назад, напомнили мне о мечтах из моего раннего детства. Я вспомнила, что первое, что мы научились рисовать в детском саду в 1960‑е годы, были ракеты. Мы всегда рисовали их в полете после запуска, в торжественном восходящем движении с ярким пламенем в хвосте. Ракеты на детской площадке отсылали к тем старым рисункам, только улетели они не слишком далеко. Если вы хотите поиграть, то должны приготовиться скользить вниз, с тем чтобы упасть, а вовсе не для того, чтобы взлететь вверх. Ракеты для детских площадок были изготовлены в эйфорическую эпоху советского освоения космоса, когда будущее казалось необычайно ярким, а поступь прогресса — триумфальной. Вскоре после того как первый человек полетел в космос, Никита Хрущев пообещал, что дети моего поколения будут жить при коммунизме и смогут путешествовать на Луну. Мы мечтали отправиться в космос задолго до отъезда за границу, хотели путешествовать ввысь, а не отправляться на Запад. Сложилось так, что в этой миссии мы потерпели неудачу. Мечта о космическом коммунизме канула в лету, но с миниатюрными ракетами этого не случилось. По какой-то причине, скорее всего из-за отсутствия альтернативы, здешние дети все еще играли на этих футуристических руинах из другой эпохи, которые казались удивительно старомодными. На игровых площадках нуворишей аттракционы были обновлены в духе времени. Абсолютно новые деревянные домики с красивыми башенками в русском фольклорном стиле вытеснили футуристические ракеты прошлого.

До киберпространства космическое пространство было предельным рубежом. Освоение космического пространства, явление куда более серьезное, чем очередная площадка для противостояния в рамках холодной войны, обещало будущую победу над временными и пространственными ограничениями человеческого бытия, что положило бы конец тоске. Теперь, когда мечты о космическом пространстве превратились в древнюю историю, новые утопии перестали быть политическими или художественными, они, скорее, стали технологическими и экономическими. Что касается политики и философии, то они играют второстепенную роль в визионерской картине будущего. Некогда опиум, пиявки и возвращение домой являлись панацеей от ностальгии. Теперь это технология, которая стала опиумом для народа [870], обещающим скорость, легкость и забвение практически всего, кроме собственно продуктов технологии. В своем первоначальном значении слово «технология», от греческого τέχνη, имеет общий корень со словом «искусство» [871]. Технология является не самоцелью, а инструментом медиа. В то время как ностальгия скорбит о зазорах и нестыковках в пространстве и времени, никогда их не переходя, технология предлагает решения и выстраивает мосты, экономя время, которое ностальгирующие предпочитают терять.

Тем не менее фундаментальной основой как технологии, так и ностальгии — является медиация. Как болезнь, поражающая перемещенных, ностальгия была связана с темами перехода, транзита и средствами коммуникации. Ностальгия — как и память — зиждется на мнемонических правилах. Со времен открытия письменности в Древнем Египте эти вспомогательные средства памяти рассматривались как амбивалентные — как инструменты забвения и запоминания. В XIX веке многие считали, что железные дороги решат вопрос коммуникации и что скорость передвижения сделает комфортными поездки из дома и обратно домой. Некоторые думали, что модернистский метрополис в достатке обеспечит людей удовольствиями и стимулирующими факторами, чтобы подавить их тягу к сельской жизни. Но этого не произошло. Вместо этого ностальгия сопровождала каждый следующий этап модернизации, обретая разные жанры и формы, хитро сбивая все расписания.