Светлана Бойм - Будущее ностальгии

Упоминая о Советской России, Набоков говорит о жестокости режима и его влиянии на людей. Именно эта жестокость, помимо политических причин, не позволяет ему принять патриотизм в любом его виде даже во время Великой Отечественной войны. Бродский разделяет набоковское отвращение к сентиментальности и убеждение, что предупреждение жестокости, возможно, куда более важно, чем патриотизм. (В остальном оба писателя не очень-то любили друг друга.) Бродский вспоминает абсурдность зла на своей родине, проявления которого он не может отделить от своих детских воспоминаний. В одном эпизоде он описывает небольшую сценку послевоенной жизни, которая разворачивается на железнодорожной станции в 1945 году и касается одного искалеченного ветерана войны, которого мальчик видел в первый и последний раз:

«Почему-то мое внимание привлек лысый увечный старик на деревянной ноге, который пытался влезть то в один вагон, то в другой, но каждый раз его сталкивали люди, висевшие на подножках. Поезд тронулся, калека заковылял рядом. Наконец ему удалось схватиться за поручень, и тут я увидел, как женщина, стоявшая в дверях, подняла чайник и стала лить кипяток ему на лысину. Старик упал… броуново движение тысячи ног поглотило его, и больше я его не увидел» [861].

История слилась в его сознании с сотнями других рассказов о банальной жестокости.

Создавая тексты на английском языке, Бродский прилагал огромные усилия, чтобы объяснить «извилистый синтаксис» абсурда зла: «Я всего лишь сожалею о том, что столь развитым понятиям о зле, каковыми обладают русские, заказан вход в иноязычное сознание [англо-американское] по причине извилистого синтаксиса. Интересно, многим ли из нас случалось встретиться с нелукавым Злом, которое, явившись к нам, с порога объявляло: "Привет, я — Зло. Как поживаешь?" [862]Этот извилистый синтаксис характеризует прозу России, Германии и Восточной Европы и с трудом поддается современным коммерческим требованиям журналистской прозы. Этическое видение заключается не в способности писателя написать несколько четких предложений с чеканными и сухими моральными различиями, а в том, чтобы рисковать и честно раскрывать в отношении прошлого этические амбивалентности и запутывания, с которыми любой из тех, кто пережил эту систему, должен был сталкиваться. Таким образом, извилистый синтаксис является неотъемлемой частью изгнаннической этики.

По мнению Бродского, у изгнанного писателя есть два «урока», которыми можно поделиться, — опыт жизни в условиях авторитарного режима и открытие демократической индивидуальности через искусство отчуждения. Изгнанником всегда является Робинзон Крузо, который отчаянно пытается общаться с безразличными туземцами, но он воспринимается как своего рода варвар (даже если он, на самом деле, весьма образованный человек), в то время как туземцы слишком цивилизованны. Демократия предоставляет писателю физическую безопасность, но делает его социально-ничтожным. Писатель из страны третьего или второго мира будет рассматриваться преимущественно в этнографическом контексте. Роль литературы и культуры в условиях демократии — это по большому счету роль вторичного развлечения или украшения. Как и ожидалось, писатель ностальгирует не только по своей родине, но и по своей значимости там.

«…изгнанный писатель похож на собаку или человека, запущенных в космос в капсуле (конечно, больше на собаку, чем на человека, потому что обратно вас никогда не вернут). И ваша капсула — это ваш язык. Чтобы закончить с этой метафорой, следует добавить, что вскоре пассажир капсулы обнаруживает, что гравитация направлена не к земле, а от нее» — пишет Бродский [863]. Это внешнее направление ссылки чрезвычайно важно. Анонимность и отчуждение учат смирению и дают дополнительную перспективу. На данный момент искусство отчуждения становится искусством выживания в изгнании. Изгнанник не может быть ретроактивным (то есть просто ностальгическим); он должен быть рефлексирующим, гибким по отношению к себе и другим. Если бы пришлось выбирать жанр для истории об изгнании, это была бы трагикомедия и приключенческий рассказ, а не мелодрама. Условия жизни в изгнании открывают новые перспективы в мире, для которого нет иного критерия, кроме самого себя:

«Но, возможно, наша большая ценность и более важная функция — в том, чтобы быть невольной иллюстрацией удручающей идеи, что освобожденный человек не есть свободный человек, что освобождение — лишь средство достижения свободы, а не ее синоним. Это выявляет размер вреда, который может быть причинен нашему виду, и мы можем гордиться доставшейся нам ролью. Однако если мы хотим играть большую роль, роль свободных людей, то нам следует научиться — или по крайней мере подражать — тому, как свободный человек терпит поражение. Свободный человек, когда он терпит поражение, никого не винит» [864].

«Человек освобожденный» — счастливое создание авторитарного режима или любой карательной системы. Он политически и физически освобожден от своего рабства, он знает, от чего он бежит, но не знает, куда он идет. Он бежит из определенного места, но вовсе не к новому месту назначения. Для иммигранта понятие свободы часто превращается в освобождение от его бывшего репрессивного правительства, что не обязательно означает обретение свободы в познании новой реальности. Такая негативная свобода часто не является неотъемлемым правом в обществе, из которого приходит иммигрант, но является актом милосердия, дарованным сверху, что неизбежно связывает диссидента со своим угнетателем. «Свободный человек» — тот, кто может преуспеть в развитии внутренней свободы, стать независимым от внешней политики. По-видимому, простые люди, живущие в западных демократиях, пользуются большей степенью внешних свобод, в то время как диссиденты в условиях авторитарных режимов преуспевают в творческом освоении внутренней свободы. В таком случае, «свободный человек» — это тот, кто выучил свой урок внутренней свободы, но также готов предстать лицом к лицу перед вызовами демократического общества, в котором политические свободы охраняются, но часто воспринимаются как нечто само собой разумеющееся или, что еще хуже, сливаются воедино с выбором потребителей. Таким образом, изгнанник с Востока, для которого свобода — всегда нечто неустойчивое, остается ее творческим исследователем с местами запутанным синтаксисом и переизбытком воображения. Свободный изгнанник перестает быть жертвой постоянно в поисках козлов отпущения. Он больше не может прибегать к культуре вины или даже политике идентичности, этнографическому оправданию. Рефлексирующая ностальгия ведет нас не назад — к потерянной родине, а к тому самому чувству анархической ответственности перед другими, а также приглашает на рандеву с самим собой. «Если искусство чему-то и учит <���…> то именно частности человеческого существования», — писал Бродский, американский поэт-лауреат. Как ни парадоксально, своей практикой одиночества и своей свободой Бродский, кажется, заново провозглашает роль писателя, делая пишущего человека образцом гражданина и демократа, только еще более выраженным [865].