Светлана Бойм - Будущее ностальгии

Американская культура одноразовых предметов оказалась наименее понятной для иммигрантов с Востока; она воплощала их желания и страхи: роскошь потребителя, с одной стороны, и чувство скоротечности, вечный водоворот перемен, который остро напоминал им о собственном изгнании — с другой. Поэтому в своих коллекциях сувениров многие иммигранты сохраняют своеобразное «криптосоветское» отношение к предмету, даже когда сам предмет и его контекст зримо отличаются друг от друга. Несколько человек признались, весело шутя, что в первый год пребывания в Соединенных Штатах они не выкидывали бумажные стаканы и бумажные тарелки. Они тайно сохраняли их. Теперь, когда они становятся «американизированными», они больше этого не делают. Вряд ли это уникальный признак приезжих из бывшего Советского Союза. Вполне можно наблюдать аналогичные иммигрантские ритуалы в китайской, вьетнамской и пуэрториканской общинах. Их идея уединения и интимности хранит память об оставленной родине, где конфиденциальность была навеки поставлена под угрозу. Советские домашние ритуалы возникли в ответ и в оппозицию культуре страха, где квартирные обыски были фактом повседневной жизни и любое стремление к домашнему уюту было неустойчивым и уязвимым. Более того, для этого сообщества средних и низких слоев городской интеллигенции «частное» или «интимное» часто понималось как эскапистское пространство, которое не ограничивалось отдельным человеком или нуклеарной семьей, а чаще всего — кругом близких друзей. Социальные рамки памяти (сформированные в данном случае в советском городском контексте) слились с индивидуальными практиками обживания дома; теперь они обеспечивают минимальную непрерывность личностного бытия в период иммиграции — переезда на новое место и переселения. Для иммигрантского быта общим является наличие определенных следов и структур памяти советских горожан 1970‑х годов, но история этого быта, так же как и способ осмысления окружающей действительности, существенно отличается от советских.

«Я и не думаю о возвращении в Россию, а, возможно, только о короткой поезде туда, — говорит Лариса, — теперь мой дом здесь». На книжных полках иммигрантов много ностальгических объектов, и все же данный нарратив в целом — это не ностальгия как таковая. Диаспорические сувениры не реконструируют нарратив происхождения приезжего, а преимущественно рассказывают историю изгнания. Они являются не символами, а скорее — переходными объектами, отражающими множественность культурных привязок в структуре личности иммигранта. Бывшая страна происхождения превращается в экзотическое место, представленное через его искусство и ремесла, которыми обычно восхищаются иностранные туристы. Недавно собранные воспоминания об изгнании и культурной адаптации сдвигают старые культурные рамки; даже русские или советские сувениры больше не могут быть истолкованы в их «родном» контексте. Теперь они представляют собой исходный код изгнания как такового, а также — новообретенной изгнаннической домашней жизни [846]. Если инсталляции Кабакова демонстрируют желание обживать в самом обыкновенном приземленном смысле сакральные пространства художественного истеблишмента, то дома иммигрантов выражают одержимость созданием красивой и насыщенной воспоминаниями повседневной среды обитания. Их комнаты, наполненные диаспорическими сувенирами, являются не алтарями их невзгод, а скорее средой для общения и беседы. У них не получается жить в вечном сегодня американской мечты, но вместе с тем они не могут позволить себе жить прошлым. Диаспорическая близость возможна только тогда, когда человек осваивает определенную несовершенную эстетику выживания и учится жить в эмиграции. Иммигранты лелеют свои домашние оазисы — вдали от родины, но и не то что бы на земле обетованной. Как на родном языке, так и на иностранном они теперь говорят с заметным акцентом.

Почему иммигранты так подозрительно относятся к слову «ностальгия»? Не потому ли, что те, кто говорит об иммиграционной ностальгии, претендуют на понимание того, о чем они ностальгируют? Единственное, что рефлексирующий ностальгик знает наверняка, — это то, что дом неединичен; если перефразировать Бродского, то это либо полтора, либо меньше единицы. Эта неполная мера является мерой свободы [847].

Можно отметить своеобразную по-этику [848]рефлексирующей ностальгии, распространенную среди художников-иммигрантов, а также обычных иммигрантов, которые осознают двойственный характер своей привязанности к дому. По-этика ностальгии сочетает в себе отчуждение и человеческую солидарность, аффект и рефлексию. Так велики эти опасения, сопутствующие рефлексирующей ностальгии, — бросить свою вновь обретенную воображаемую родину ради единственной истинной родины, которая может оказаться ложной или смертельно опасной. Иммигранты вместо официальных символов начинают ценить неофициальные девиации; они пытаются обрести привязанности и симпатии по выбору, а не те, которыми они были наделены по рождению. Описанные в этой книге изгнанники — писатели и художники прилагали большие усилия для того, чтобы различать Россию и «одно место в России», СССР и ленинградскую половину комнаты в коммунальной квартире, «великий народ» и ближний круг друзей. Несмотря ни на что, они пытаются остановить массовое воспроизведение ностальгических штампов и готовых изделий.

Если этику можно определить как правила поведения человека и выстраивания отношений с другими людьми, то этический аспект рефлексирующей ностальгии заключается в сопротивлении параноидальным проекциям, характерным для националистической ностальгии, в которой другой представляется либо как враг в теории заговора, либо как такой же националист. Этика рефлексирующей тоски признает право на существование культурной памяти другого человека, а также его или ее человеческую исключительность и уязвимость. Другой — это не просто представитель иной культуры, но также особый человек с правом испытывать тоску, но не обязательно имеющий четкую культурную привязку к месту своего рождения.

Эммануэль Левинас [849]говорит об этике как об особой «ответственности за Другого как призвании человека в бытии» [850]. Он называет это «анархической ответственностью», ответственностью за другого человека в настоящий момент времени и не «оправданной никаким предварительным обязательством». Эту этику можно считать «первичной философией», которая предшествует концептуальному знанию, моральным законам и метафизическим предписаниям. Анархическая ответственность может являться серьезным вызовом; но она может объяснять не только поведение обыкновенных убийц во время войн, но и простых людей, которые отказываются убивать. Анархическая ответственность предопределяет различия между личным домом и коллективной родиной.