Светлана Бойм - Будущее ностальгии

Пересечение границы было еще одним преобразующим опытом. После унизительной продолжавшейся целый день таможенной проверки (включавшей временами и гинекологические проверки на наличие спрятанных бриллиантов) советские пограничники информировали «выезжающих», что они никогда не смогут больше вернуться в свою родную страну. Через наклонное стекло охранных служб аэропорта они ловили последний взгляд близких родственников и нескольких смелых друзей, которые осмелились прийти на последнее прощание. Специальных мест для прощания не было. Отец помнит, что поймал мой прощальный взгляд, когда я пересекала линию «только для выезжающих»; затем он увидел детскую коляску, которую оттолкнул раздраженный иммигрант, который стоял за мной в длинной очереди; по какой-то причине детская коляска не прошла через таможню, и не осталось родственников или друзей, чтобы ее забрать и сохранить. Так, она катилась бесцельно вниз по ступеням опустевшего зала отбытия. «Прямо как в фильме Эйзенштейна», — сказал мой отец.

Родственники и друзья, которые оставались в Советском Союзе, отмечают, что для них ритуальные прощальные мероприятия (проводы), устраивавшиеся для уезжавших иммигрантов, напоминали поминки. Эмиграция практически казалась смертью, отбытие куда-то за горизонт познания. Если человек читал советские газеты и периодику 1970‑х и 1980‑х годов, он едва ли мог догадаться, что сотни тысяч людей покидали страну в эти времена [834]. Существовала всеобщая боязнь говорить об этом открыто и поддерживать отношения с теми, кто собирался эмигрировать. Об эмиграции говорили в двусмысленных выражениях и эзоповым языком. Когда люди говорили про выезд (отъезд) без упоминания места прибытия, было совершенно ясно, что имелось в виду. Это был отъезд в место, откуда не могло быть возврата [835]. Тишина в официальной культуре с лихвой восполнялась в неофициальном юморе; кажется, что все герои анекдотов 1970‑х годов, от Рабиновича до Брижит Бардо, Брежнева и Василия Ивановича Чапаева, не имели более актуальных тем для разговоров, чем еврейская эмиграция. Один анекдот практически предсказывал конец Советского Союза. Товарищ Рабинович приходит в иммиграционную контору ОВИР.

«Почему вы хотите уехать, товарищ Рабинович? — вежливо спрашивает офицер. — У вас тут хорошая работа, семья».

«По двум причинам, — говорит Рабинович. — Одна в том, что мой сосед по коммунальной квартире каждый день обещает побить меня, когда закончится советская власть».

«Но, товарищ Рабинович, вы же знаете, что это никогда не произойдет. Советская власть никогда не закончится».

«Это причина номер два», — говорит Рабинович.

Через двадцать лет после отъезда из Советского Союза некоторые бывшие иммигранты, теперь натурализованные американцы, подтверждали мне, что они никогда не хотели вернуться, даже в качестве туристов. Отъезжавшие иммигранты обратили угрозу невозвращения в судьбу и в свой собственный выбор. Опыт этого первого пересечения границы, который установил табу на взгляд назад, был для них водоразделом, травмой, которой они отказывались придавать сентиментальный характер или просто на ней останавливаться. Унижение от этого пересечения границы, которое выглядело настолько необратимо безвозвратным в те времена, — это именно то, что лежит между теми самыми «ветеранами» émigré 1970‑х годов и новыми эмигрантами, которые приехали в 1990‑е — которые удостоились роскоши (или проклятия) иметь возможность свободно пересекать границу и могли отложить решение о выборе постоянного места жительства. Ветераны часто занимают оборонительную позицию и проявляют упрямство в своем отношении к этому вопросу; они интернализовали [836]невозвращенство, которое из физической и политической невозможности стало психологической нуждой. Некоторые иммигранты воссоздают границу вновь и вновь, чтобы сделать ее своей собственностью. Этот опыт отъезда в 1970‑е годы — корень непонимания между иммигрантами и их бывшими друзьями, оставшимися позади. Каждый из них видит в другом альтернативный потенциал его или ее жизни, маршрут, который не был выбран, что создает непримиримое противоречие с жизнью в сегодняшнем дне. Парадоксально, что иммигранты помнят свои советские дома гораздо лучше, чем те, кто остался в Советском Союзе и однажды проснулся в другой стране.

Двадцать лет назад, практически лишенные своей идентичности, гражданства и большинства своих личных вещей, émigré приезжали в Соединенные Штаты как политические беженцы со своими «двумя чемоданами на человека» и разрешенной к провозу суммой в 90 долларов. С началом перестройки третья волна советской эмиграции 1970–1980‑х годов подошла к концу как в политическом, так и в практическом смысле. Впрочем, особая гибридная идентичность этих émigré делает предмет их ностальгии и пути самоидентификации одновременно ясными и совершенно неуловимыми.

Русский американец — едва ли приемлемая двойная идентичность; действительно, советские иммигранты третьей волны, большинство из которых «еврейские», согласно пятому пункту советского паспорта [837], испытали серьезный кризис идентичности по прибытии в Соединенные Штаты. Они с удивлением обнаружили, что в Соединенных Штатах они наконец стали «русскими». Однако они также поняли, что другие русские эмигранты, пережившие первую и вторую волну, на самом деле вовсе не считали их русскими, а воспринимали как «непатриотичных безродных космополитов» [838]. Хотя многие иммигранты получили щедрую помощь от американских еврейских организаций, их спонсоры вскоре обнаружили, что новоприбывшие советские евреи очень мало знали о еврейской культуре и явно не соответствовали ностальгическим представлениям своих спонсоров о жизни в общинных «штетлах» [839], из которых некогда сбежали их родители, дедушки и бабушки. Большинство советских евреев были городскими жителями, образованными и светскими [840]. Что касается «американской» части своей идентичности, им, очевидно, тоже не удалось встроиться, и они часто раздражали своих американских друзей и спонсоров, слишком переигрывая в изображении своей преданности Соединенным Штатам. Приезжие ставили американские флаги в свои стеклянные шкафы, но в то же время они очень мало знали о реальных американских обычаях, правовой системе и образе жизни. Они продолжают ностальгировать по американской мечте, о которой они грезили в России, и порой не могут простить Америке то, что их мечтания так и не претворились в жизнь.

Лариса говорит, что есть два варианта реакции людей, впервые посещающих ее квартиру, — либо комплимент: «Здесь очень уютно, похоже на московскую квартиру!» Или упрек: «Вы здесь уже целых пятнадцать лет, а все еще живете как иммигрант!» Эти места выглядят, как московские квартиры, но едва ли являются их буквальными копиями. Книжные полки с полными собраниями сочинений Достоевского, Толстого, Гёте и Томаса Манна на русском языке играют здесь ведущую роль, являясь одновременно символом принадлежности к интеллигенции и местом встречи любимых сувениров: куклы-матрешки, деревянные ложки и чаши из хохломы, глиняные игрушки, ракушки с экзотических приморских курортов, керамические вазы, купленные в Эстонии в 1970‑х годах, предметы роскоши, найденные на распродажах в Нью-Йорке, и находки с помойки [841]. На кухне представлено множество самых разнообразных религиозных артефактов: коробка от дешевого семисвечника на одной полке и православные пасхальные яйца — на другой. Они объединены в странный натюрморт: русские игрушки на полке, пасхальная тарелка на стене, коробка с мацой, чайные чашки и тосты с вареньем на столе. Религиозные объекты также рассматриваются как артефакты и сувениры. Лариса была «еврейкой» в соответствии с ее прежним советским паспортом, но никогда не исповедовала какой-то определенной религии, живя в Советском Союзе. Теперь она говорит, что празднует все праздники — так веселее. При этом она отмечает, что никогда не повесила бы пасхальную тарелку на стене в Москве. Это было бы воспринято как заявление, а не как украшение.