Светлана Бойм - Будущее ностальгии

Будучи глубоко привязанным к русской культуре, Кабаков, похоже, испытывает экзистенциальный страх возвращения. Как будто возвращение на родину поставит под угрозу существование его тотальных инсталляций, его дома-по-выбору. Ведь художник живет не в эмиграции, а в инсталляции; и он, кажется, там счастлив.

Все тотальные инсталляции — дома Кабакова, расположенные вдали от дома. Они помогают ему вытеснить и отстранить топографию своих детских страхов и снова одомашнить пространство за границей. Лиотар предлагает интересную категорию, «одомашнивание без domus», что можно толковать как способ обитания вытесненных мест обитания и избежание крайностей как господства традиционных семейных ценностей, так и мегаполиса киберпространства [828]. Предмет ностальгии Кабакова трудно зафиксировать. Как и его инсталляции-дома, он не зависит от конкретной площадки. На первый взгляд, можно предположить, что уотто? Кабакова — это мир его советского детства или круг его друзей из 1970‑х годов, соратников-мечтателей и создателей проектов. Его последние проекты почти лишены советских коннотаций и обращаются к общему эстетическому воображению, к моментам преходящей красоты в повседневной жизни. Художник ностальгирует по тем самым беглым озарениям и тому миру, где для них оставалось больше места. Инсталляции Кабакова наполнены историческими руинами, самыми обычными и неприметными, именно поэтому он может обманывать историю. Он также обманывает искусство, заставляя его казаться бедным и антиэстетичным, при этом сохраняя веру в его волшебную силу. Кабаков ностальгирует по всем хорошо знакомым идеалистическим, абсурдным, дилетантским, воображаемым проектам альтернативной модернистской реальности и по виртуальным реалиям обыденного воображения.

В конечном счете не пространство, а именно время является тем, что проекты Кабакова «инсталлируют». Если прошлое и будущее воплощены в инсталляции в формах и в расположении объектов, то настоящее олицетворяет сам посетитель. «Спирали времени», по словам Кабакова, пронзают его и раскручиваются в разные стороны. Посетитель преисполнен предвкушений и воспоминаний, предчувствуя, будто что-то только что произошло и нечто еще должно произойти. Посетитель ловит себя на том, что думает, будто время остановилось, и периодически задает себе метафизический вопрос: «Где я?» В инсталляциях в ностальгическом духе пойман более осмысленный и неторопливый темп жизни, который позволяет терять и возвращать время, погружаться в свои личные проекты, чтобы помечтать, сидя на любимом керамическом унитазе, разбрасывая все свои записные книжки по ветру. Состояние на грани между бодрствованием и сном (to daydream), или, как нередко говорят на русском языке, «в полусне», является предпочтительным состоянием ума художника. Это не исключает рефлексии, но сочетает ее с очарованностью и допускает забывчивость и здравую рефлексию.

Творчество Кабакова посвящено избирательности памяти. Его фрагментированные тотальные инсталляции становятся предостерегающим напоминанием о пробелах, компромиссах, смущении и черных дырах в фундаменте любого утопического и ностальгического здания. Двусмысленная ностальгическая тоска связана с индивидуальным опытом истории. Благодаря сочетанию эмпатии и отчуждения ироническая ностальгия предлагает нам поразмыслить над этикой припоминания.

Искусство Кабакова работает как форма экзистенциальной терапии, противоядия к эсхатологическим соблазнам. Для художника любая одержимость будущим кажется обсценной: «Будущее? Грядущий век? Все, что мы об этом знаем, так это то, что он грядет». Нам кажется, что Кабаков в своих тотальных пространствах пытается уловить страх смерти, а затем — доказать, что наши эсхатологические истории никогда не являются тотальными и завершенными, как и инсталляции самого художника. Что-то всегда отсутствует или ускользает. Есть путь в иное измерение, о существовании которого мы никогда не подозревали, — портал в еще один сон художника.

На мой взгляд, успех Кабакова на Западе связан вовсе не с его способностью воссоздавать русскую и советскую экзотику для иностранцев, а как раз наоборот — с приглашением художника выйти за их пределы. Несмотря на соблазнительную материальность мира Кабакова, важна не какая-либо отдельно взятая деталь утраченного дома и потерянной родины, а опыт тоски как таковой и его скрытые измерения. Сбитые с толку западные зрители кабаковских проектов разделяют эту интимную и навязчивую тоску, которая часто полностью захватывает их где-то посреди переполненного посетителями музея, но у большинства из них слишком мало времени, чтобы понять, о чем именно каждый из них тоскует.

Александр Герцен, прославленный русский émigré XIX столетия, сказал, что для живущих за границей часы останавливаются в час изгнания. Когда я интервьюировала бывших советских иммигрантов в их домах в Нью-Йорке и Бостоне, я была поражена календарями прошлых лет с картинками знакомых зимних пейзажей, которые часто украшали их комнаты, так же как и старыми настенными часами, некогда элегантными, но больше не работающими, купленными где-то на дворовой распродаже. При этом большинство иммигрантов, чьи дома я фотографировала, провели по десять или двадцать лет в Соединенных Штатах и были, с теми или иными нюансами, успешны и ассимилированы в американскую жизнь. Владельцы записных книжек и компьютеров, они были по-прежнему привязаны к своим безделушкам, сувенирам, сокровищам, спасенным из мусора. Календари минувших лет утратили роль органайзеров настоящего, превратившись в таблицы-памятки.

«Русские иммигранты просто терпеть не могут белых стен», — говорит Лариса Ф., учитель начальной школы из Квинса, которая приехала в Соединенные Штаты двадцать лет назад. Когда приходится создавать дом за рубежом, минимализм — это не всегда удачное решение. «Мы не хотим, чтобы наша комната выглядела как больница» [829]. Белые стены, великое достижение современного дизайна, ассоциируются с официальными пространствами: судя по всему, теснота стала синонимом уюта и интимности. Каждый дом, даже самый скромный, становится музеем памяти. Вид некоторых квартир может легко потягаться с инсталляциями Ильи Кабакова; хочет он того или нет, каждый иммигрант становится художником-любителем в повседневной жизни. Домашние интерьеры бывших советских иммигрантов в Соединенных Штатах и их коллекции диаспорических сувениров покоряют нас с первого взгляда душераздирающим символизмом по отношению к оставленной родной стране; хотя истории, которые владельцы этих вещей рассказывают о них, открывают куда больше информации о создании заграничного дома, чем о воссоздании их подлинной утраты. Они говорят о выживании в изгнании, что не попадает ни в шаблон американской мечты, ни в русскую мелодраму о непереносимой ностальгии.