Светлана Бойм - Будущее ностальгии

Люди, которых я интервьюировала, были примерно одного возраста и одной социальной принадлежности: они родились до или сразу после Второй мировой войны и принадлежали к низшему или среднему уровню городской интеллигенции — инженеры, бухгалтеры, школьные учителя — это характерно для данной социальной группы иммигрантов. Все они могут быть названы «среднестатистическими иммигрантами» — это не неудачники и не невероятно успешные люди. Это не персонажи ностальгических историй о Малой Одессе, не гламурные мафиози и не рыдающие длинноногие проститутки. Фактически никто из людей, с которыми я разговаривала, не оказался жителем Брайтон-Бич. Эти диаспорические истории не отражают жизнь большинства иммигрантов, а характерны лишь для отдельных индивидов. В конце концов, они именно те, кем мечтали стать, — индивиды, а не винтики в огромной машине или прирожденные злодеи с чудовищным акцентом, какими их нередко изображают на американском телевидении или в фильмах.

«Мы пережили на десять лет раньше то, что вся Россия пережила после перестройки, — говорит Рита Д., улыбаясь. — Мы были первыми "посткоммунистами". Сейчас [в 1995 году] кажется, что весь бывший Советский Союз отправился в эмиграцию, не покидая страны». Иммигрантская версия посткоммунистической ностальгии удивительно амбивалентна. Советские беженцы (большинство из них евреи), которые приехали в Соединенные Штаты с 1972‑го по 1980‑е годы (глухая эмиграция), были на редкость не сентиментальными; у них было старое доброе изгнание без права на возвращение. Все они эмигрировали по обоснованию воссоединения семей, которое Советский Союз признал после подписания Хельсинкских соглашений, хотя многие в реальности не имели никакой семьи за границей [830]. Причины их эмиграции разнились от политических преследований и страдания от антисемитизма до ощущения клаустрофобии и экзистенциальной непереносимости советской жизни в период брежневского застоя, до поиска экономических и социальных лифтов и до какой-то совершенно утопической мечты о свободе, страсти к непредсказуемому будущему.

Причина расставания с домом может быть такой же ускользающей, как и объекты ностальгии. Эти две вещи каким-то образом взаимосвязаны. Когда я жила в лагере беженцев в Италии в 1981 году и работала там переводчиком, я помню, как трудно было бывшим советским гражданам объяснить в одном предложении причины, побудившие их к эмиграции, которые позволили бы отнести их к политическим беженцам. Они либо хотели говорить часами, останавливаясь на всех нюансах их унижения, либо не хотели вообще ничего об этом говорить. Они знали, что они должны были написать, но как-то еще не могли наладить связь с теми, кого они представляли в качестве новой версии самих себя. В то время как в большинстве случаев там был реальный опыт страданий от антисемитизма (как явного, так и неявного), для эмигрантов, которые сопротивлялись советскому стилю идеологизации их собственной жизни в бывшей стране, оказалось сложно выразить личную биографию в политических терминах; некоторые ощущали, что просто перемещались из одного официоза в другой, так как никто не заботился о том, чтобы выяснить подлинные причины их отъезда.

В своих жизнеописаниях вплоть до решения уехать эти эмигранты рассказывают о наборе предшествующих переживаний, которые заставили их переосмыслить свою жизнь; это могли быть страдания от несправедливого осуждения, шокирующие открытия в истории их семей, которые могли включать гибель в лагерях, чтение по ночам самиздатовских версий Солженицына или Набокова, отъезд друга или возлюбленного. Для меня лично было два таких опыта. Один из них — школьный суд в седьмом классе над моим одноклассником, чьи родители решили эмигрировать. Я помню, как в присутствии директора школы наша учительница была недовольна нашим пассивным осуждением и настаивала на том, чтобы все ученики-евреи в классе сделали заявления, развенчивающие сионистскую пропаганду. (Я сидела тихо и грызла ногти, но несколько вызвавшихся весьма искренне высказали осуждение.)

Другим опытом был фильм «Профессия репортер» [831]режиссера Микеланджело Антониони, который я увидела в возрасте семнадцати лет. Фильм не о политическом изгнании, но об отчуждении и эмиграции в иные идентичности. В фильме главный герой, которого играет Джек Николсон, присваивает удостоверение личности своего умершего друга и начинает жить жизнью другого человека. Его свободная неформальная возлюбленная, которую играет Мария Шнайдер, одержима подобного же типа невыразимой тоской, олицетворяющей образы быстротечности и свободы, перемещаясь от мужчины к мужчине, от одной архитектурной развалины к другой. Особенно важно, что она пересекает множество запретных западных границ, не испытывая каких-либо проблем с получением визы, ее воздушная юбка и прекрасные распущенные волосы развеваются на средиземноморском ветру. (Я помню, что моя мать была особенно безжалостна по отношению к всепоглощающей тоске «западных» героев, «которые не должны стоять в очередях и страдать от преодоления повседневных трудностей советской жизни… мне бы ее проблемы», — сказала она.) Что касается меня, я серьезно завидовала этой роскоши отчуждения, неограниченной свободе передвижения, которую я наблюдала в кино. Этот фильм все еще заставляет меня ностальгировать по моим мечтам об уходе из дома. Позднее было чтение самиздата и большая политическая осведомленность. Тем не менее даже в то время, когда я эмигрировала, я не была полностью уверена, куда именно я еду: в Соединенные Штаты или в декадентский (а не Дикий) «Запад» из моих любимых фильмов. (К счастью, я не упомянула Антониони в моей заявке на статус беженца.)

Когда советские граждане начинали читать самиздат и обдумывать будущее решение покинуть страну, они автоматически становились внутренними изгнанниками, которые входили в зону параллельного существования. Это включало бесконечные визиты в ОВИР [832]и, временами, в КГБ, принудительное увольнение с работы, иногда сопровождавшееся «показательным процессом» на общественном собрании, на котором друзья и коллеги должны были выразить осуждение по отношению к «предательству» в их рядах, и месяцы кафкианских бюрократических приключений — сбора всех необходимых бумаг от всех возможных комитетов. Это существование во внутреннем изгнании или в виртуальном лимбо, без работы и дружеских связей, могло продолжаться от нескольких месяцев до десяти лет. После этого счастливые отказники [833]получали свои визы и обязаны были покинуть страну в течение двух недель. К этому моменту они гораздо лучше понимали, откуда они уезжают, но не куда они направляются.