Антон Долин - Миражи советского. Очерки современного кино [litres]

Я сам с этим вопросом вернулся к своей биографии и вспомнил тяжелый период, когда оказался в Москве после всех этих грузинских войн. В принципе, наша семья была достаточно привилегированной советской семьей, но мы оказались в статусе беженцев здесь. Помню Грузию начала 1990-х, как жгли покрышки, как стояли люди за хлебом в очереди, а хлеба вообще не было, и как прятали бензин… Абсолютный развал, бандформирования, темнота; жизнь поменялась. В Москве мы с мамой проходили много нелегких моментов, искали квартиру, а квартиры кавказцам не сдавались. У нас не было московской прописки, с документами полный хаос. Позднее я начал скрываться в этих легкомысленных солнечных картинах о Москве — вроде «Жары», идти в сторону сказки. Это был момент ухода от реальности, запрета на реальность вместо рефлексии.

Но мне еще и нужно было непременно работать на телевидении — любая работа нами воспринималась как спасение, а во ВГИКе мы изучали, наверное, только историю кино. Никакой практики вообще не было. И нужно понимать, как ценна была сама возможность прикоснуться к камере. Сейчас есть огромное количество носителей, на которые ты можешь сделать кино, вплоть до айфона. А тогда добывали какую-то камеру… И для нас было спасением снимать этих замечательных девушек, которые сидели на диванах, у них развевались волосы от ветродуев, а мы катались на телеге туда-сюда, снимая музыкальное видео.

Я ни в коем случае не оправдываюсь, я люблю свой путь. Чтобы сейчас я мог говорить с аудиторией на те темы, которые мне интересны, нужен был определенный навык, практика… Без скромности скажу: мне нравится, когда я выхожу на площадку. Я знаю кинематографическую азбуку, понимаю сейчас цену каждого кадра.

Парадокс получается: взрослый человек, сделавший несколько картин, посреди творческого пути вдруг снимает фильм — и всем кажется, что это сейчас он по-настоящему дебютировал в кино. При том, что за плечами есть биография и карьера, причем карьера удачная.

Мы с тобой читали нашу любимую книгу Бергмана, «Латерну магику». Я не ожидал, что такое количество фильмов он снял до того, как стал знакомым нам Бергманом. Но я здоровый человек, с великим классиком себя не сравниваю! По-разному складывается. Я уважаю путь, например, Андрея Звягинцева, которому удалось стартовать сразу. Но он начал делать картины в тридцать восемь лет. Также радуюсь за моего коллегу и друга уже, можно сказать, Кантемира Балагова, у которого совершенно иной путь: он дебютировал в двадцать пять. Но у него другие трудности — он переживает, думает, анализирует, как теперь быть?..

Я знаю одно. Как только мы начинаем думать, как понравиться, сразу снимаем плохо. Никто не застрахован от неудачи.

Но, как мне представляется, главный мой личный скачок — в том, что «Заложники» дали мне многое не как режиссеру, а как человеку. Это способность не только увлекаться профессией с технической точки зрения, но и найти смелость ставить перед собой задачи и с каждым шагом, двигаясь к цели, не пугаться. Ни разу не дрогнуть. И не бояться того, что интересующие тебя вещи не привлекут внимания аудитории. Работаешь — потому что не можешь не работать. Хочешь говорить и даже кричать о том, что тебя действительно волнует. И это важно.

Ты сейчас звучишь как двойник своих героев в фильме «Заложники». Люди делают то, чего они не могут не сделать, даже понимая риски, опасность, возможность облажаться. Несмотря на это, продолжают туда двигаться. Выходит, ты снял очень личный, чуть ли не автобиографичный фильм.

Мой любимый режиссер — Фрэнсис Форд Коппола. Мы знаем много фильмов о мафии и о жизни мафии, но его картины необычны: они не просто о бандитах, они о семье. И этим ценны. Когда мой герой выбегает в последний раз из дома, прощаясь, и у него нет возможности сказать людям правду, куда и зачем он уезжает туда, откуда, наверное, нет возврата… Конечно, это мои отношения с мамой. Я иногда чувствую, что здесь я чужой, грузин, а в Грузии я русский. Эта невозможность себя найти… Это не значит, что я не люблю жить здесь или в Грузии. Но я ограничен даже в своих высказываниях и оценках. И там и здесь мне кажется, что скажут: «Не нравится — вали».

Но это ведь как наркотик — нравиться публике! Особенно когда ты точно знаешь, как понравиться. Ты так делал «Любовь с акцентом» или «Жару». Трудно было от этого отказаться?

Там было не только желание нравиться. Вот я лечу рейсом Тбилиси — Москва и встречаю девушку, которая говорит: «Я поехала в Грузию после твоей картины. Влюбилась в твою страну. У меня теперь ребенок, потому что познакомилась я там с человеком…» Так что «Любовь с акцентом» тоже была личным фильмом, даже «Жара» выражала мое мироощущение тогда. А сейчас оно изменилось. У меня родилось двое детей, а еще до этого была Маруся — так что теперь у меня трое детей. У меня есть определенная тревога, в какой стране они будут жить, как они будут расти. Я хотел бы их оберегать от многого. В то же время за пять-шесть лет я потерял родителей: полное ощущение, что ты выходишь на передовую и сам должен справляться со своей жизнью.

Всё в определенный момент сошлось: профессиональный опыт, потребность говорить на тему, которая меня волнует. И, может быть, очень личная история, когда ты своим детям хочешь рассказать, откуда ты родом.

А почему для того, чтобы рассказать детям, откуда ты родом, ты берешь одну из самых болезненных и табуированных историй всей советской Грузии?

Я сам должен знать, откуда я. Я обращаюсь к прошлому, потому что даже сейчас понимаю, как многого боюсь. Я должен преодолевать свои страхи, я должен научиться формулировать, я должен искать. У меня должна быть потребность чего-то большего, чем просто блага материального. В разные периоды жизни мы по-разному формулируем для себя, что такое свобода. Когда мои дети радуются советским сказкам, смотрят советские фильмы, слушают советскую музыку, им еще показывают фильмы про наши спортивные достижения… у них может сложиться впечатление о сказочном мире. А этот мир в их сознание проникает лишь за счет таланта тех людей, которых в это самое время не особо ценили, многих из них притесняли. Поэтому мне важно… Безусловно, не дай Бог, чтобы они смотрели сейчас эту картину. Но мне важно с ними поговорить на эти темы. Мой отец, абсолютно смелый человек, был руководителем всесоюзной здравницы в Боржоми. Во время войны этот же санаторий вместо туристов был заселен беженцами, каждый раз папа кого-то разнимал… Кто-то его не простил, и они ворвались с автоматами в номер, где мы жили, и кричали, что хотят убить отца. Он пошел [к ним], не испугавшись, он был очень смелый. Но как только дело касалось оценки действий власти — я помню его страх. Его опасения, что, если я наговорю чего-то лишнего, это может повлиять на мою карьеру. Мы в этом состоянии были воспитаны. Эти страхи тянулись, наверное, с 1937 года.