Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Но можно интерпретировать эту отличную фразу и по-другому. Бог утомлен не борьбой со случаем – он утомился его создавать : целую вечность он посвятил этой задаче, потому что на самом деле нет никакой случайности, и если нужно ее создать, то сделать это может лишь Бог, ведь это сверхчеловеческая задача.

Создавать случай, чтобы все вещи не вступали в обязательные и непрерывные взаимосвязи – для людей, в счастье или в горе, такое было бы невыносимо. Создавать случай, чтобы люди могли играть и верить в удачу или неудачу, играть и быть свободными от чувства вины. Существует жизненная необходимость верить в возможность несчастного случая, чисто случайного, акцидентального [121]и безразличного, за который не надо отвечать, например такого, как смерть близкого человека, превратность судьбы, стихийное бедствие: если, кроме того, что эти события «никогда не приходят в одиночку», они еще и должны приписываться какой-то воле, объективному или субъективному вредительству, даже для Бога какое бремя, какая ноша, какое увеличение ответственности и вины, уже нигде нет больше невинности становления! Первобытные люди верили в такое мировое устройство, в мир всемогущества мысли и воли, без малейшей случайности, но они и жили в мире магии и жестокости. Случай позволяет нам передохнуть: никто не хотел этого – какое облегчение! Таким образом именно Бог в своем неизмеримом сострадании и дает нам случай. О событии, от которого хотели бы избавиться, часто так и говорят: «Такова воля Божья» (то есть ничья). Но Бог наконец утомился выражать свою волю, поэтому, вполне возможно, время от времени он отзывает свою волю и отдает мир во власть закона вещей, то есть полного предопределения.

Предположение случайности – это предположение еще более экстраординарного Бога, чем тот, который своей волей упорядочивает все вещи, чем Бог универсального предопределения, провиденциальной или роковой взаимосвязанности всех вещей. Потому что для вещей нет ничего легче, чем взаимосвязываться, чем метаморфизироваться друг в друга. Чтобы помешать этому, чтобы добиться исключительно акцидентального мира, нужно допустить бесконечную волю и энергию, сам Бог не справился бы до конца с этой фантастической задачей – изолировать все частицы, отменить все последовательности, все разрозненные соблазны и поддерживать абсолютное господство случайности. Насколько, в сущности, искусственное творение этот случай, и как мало шансов на то, что он существует (так же мало, как и шансов на то, что существует Бог).

Бог, наш рациональный и рационалистический Бог, очевидно, бессилен упорядочить ход вещей. Смысл его существования заключался в том, чтобы обеспечивать и освящать некие причинные связи, которые позволяли бы ему вершить над миром Страшный суд, в том, чтобы рассеивать в определенные моменты мглу, которая помутняла его световое восприятие хаоса, в том, чтобы давать возможность возникнуть минимальному различию между Добром и Злом, но Дьявол постоянно нарушал этот кропотливый распорядок, но соблазн беспрестанно размывал это различие между Добром и Злом; не удивительно, что этот Бог умер, оставив после себя совершенно свободный и алеаторный мир, упорядочивать вещи в котором поручил слепому божеству по имени Случай.

Бог так и не выполнил своих обещаний. Он должен был быть причиной всех вещей, а в конце концов дошел до того, что то, что совершается без причины, то, что происходит в крайне редких и маловероятных случаях, стало намного более нагружено смыслом чем то, что происходит согласно своей причине. То, что происходит случайно, приобретает такой смысл и интенсивность, которые мы уже не придаем мотивированным событиям. В слишком детерминированном, чересчур упорядоченном мире случай является творцом спецэффектов, он и сам по себе спецэффект, для воображаемого он приобретает совершенство несчастного случая (так же как среди целого ряда объектов только пропущенный объект приобретает особую ценность). Таким образом мы находимся в парадоксальном мире, где акцидентальная вещь приобретает больший смысл, больший шарм, чем интеллигибельные взаимосвязи. Но возможно, сама ситуация носит циклический характер [conjoncturelle]: тот шарм и высший смысл, который мы находим в несчастном случае, ироническое и дьявольское удовольствие от случайных совпадений, вероятно могут сравниться лишь с тем удовольствием, которое испытал первый ум [esprit], обнаруживший в хаотичном мире первую причинную связь. В свое время это был Дьявол, за что и должен был гореть в аду.

Но все это исходит из скудной гипотезы, которая является гипотезой о хаотичном мире, против которого надо бороться при помощи рациональных взаимосвязей. В то время как противоположная, изобильная гипотеза гораздо более правдоподобная – а именно гипотеза о мире, в котором вовсе нет никакого случая: ничто здесь не мертво, ничто не инертно, ничто не разъединено, ничто не испытывает декорреляцию, нет ничего алеаторного, напротив, все фатально или безупречно связывается друг с другом – не согласно рациональным связям (они ни фатальны, ни безупречны), но согласно непрерывному циклу метаморфоз, соблазнительной связанности форм и кажимостей. Рассматриваемый как скудная энергией субстанция, этот мир живет в инертном страхе перед алеаторным, распадается в случайности. Рассматриваемый в порядке кажимостей и как лишенное смысла их развертывание, как чистое событие, напротив, мир является абсолютной необходимостью. С этой точки зрения, все переполняется связанностью и соблазном; никакой изоляции, никакой случайности – полная корреляция. Проблема заключается скорее в том, чтобы замедлить, приостановить в определенные моменты эту полную корреляцию событий. Остановить это головокружение соблазна, взаимосвязанности форм, этот магический порядок (для некоторых магический беспорядок), который спонтанно возникает перед нами в виде последовательностей или совпадений в цепи (счастливых или злосчастных), в виде судьбы, неотвратимой последовательности, когда все события упорядочиваются как по волшебству, – все это нам знакомо, в частности, в письме и в речи, ведь слова охватывает такое же непреодолимое стремление, когда им позволяют свободно играть и упорядочиваться как судьба; весь язык может слиться в единственную фразу благодаря эффекту соблазна, который увлекает колеблющиеся знаки к центральному объединению. Нам знакома эта цепная реакция, эта очевидность, с которой она возникает, и странная непринужденность, которую приобретает ход вещей, когда он играет сам, благодаря чистой событийной смежности, то есть когда мы не противопоставляем ему наши рациональные связанности, наши логические и конечные конструкции или вторичное развертывание истории.