Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Однако столь хорошо подчеркнув это первое изгнание психоанализа и то, что вся фрейдистская система строится на этом заговоре соблазна, Моник Шнейдер лишь подменила убийство Отца убийством Матери – в том смысле, что соблазн для нее лишь фигура архаичной Матери, всепоглощающей соблазнительницы, синкретичной матки. Соблазн, который сводится к соблазнительнице, а она, в свою очередь, к всепоглощающей силе, бездонной женской утробе и т. д. Это подвох современного феминизма, который сам введен в заблуждение психоанализом: воскрешать женское начало [féminin] как опасную архаичную и синкретичную силу – это значит, в определенном смысле, соглашаться с Фрейдом, который просто блокировал всепоглощающую силу желания Матери Именем Отца. Если соблазн только синкретичен, то это тот же Эдип и Закон. Это соблазн как всего лишь совращение, соблазн, который сквозь призму Эдипа и Закона, видится как какое-то пугало [spectre], дьявольское инцестуальное искушение. Так, как если бы Иокаста, [117]убив и принеся в жертву истинную фигуру соблазна, загадочного Сфинкса, в мире, искаженном Эдипом, стала бы воплощением мести, обратной реакцией соблазна. Но это не одно и то же: Сфинкс как фигура соблазнительницы, дуальная и загадочная, – и Иокаста, как материнская и инцестуальная, архаичная и синкретичная фигура.

Соблазн – это нечто совершенно иное, чем эта всепоглощающая мать, за что его весьма небезосновательно боялся Фрейд. Если психоанализ (Закон, Отец и т. д.) – это то, что вырывает вас из синкретичного желания Матери, чтобы отдать вас во власть [souveraineté] вашего собственного желания, то соблазн – это то, что вырывает вас из вашего собственного желания, чтобы отдать вас во власть мира. Это то, что вырывает вас из психологической сферы фантазма, вытеснения и другой сцены, чтобы отдать вас во власть головокружительной и поверхностной игры кажимостей. То, что вырывает существа из царства метафоры, чтобы привести к царству метаморфозы. То, что вырывает существа и вещи из царства интерпретации, чтобы привести их к царству ясновидения. Он выступает в качестве формы инициации и возвращает знакам их мощь. Вот почему он не может сосуществовать с дисциплиной, которая придает им лишь смысл, причем смысл злосчастный.

Сновидения были все же чем-то иным, нежели «материалом». В них был шарм, причем пророческий шарм, прежде чем исчезнуть в интерпретации, где они конечно же приобрели смысл, как предполагается, но они уже не были ни соблазнительными, ни фатальными, а сделались значащими. В снах была тайна, а Фрейд придал им смысл. Сны были близки к судьбе, Фрейд сблизил их с желанием. И они потеряли свои чары (даже злые), чтобы уступить место работе бессознательного. Игра мечты как кажимости определяла вовсе не бессознательные и метафорические движения, а эффекты соблазна, траекторию такого порядка событий, когда сон выступал как история, а не как симптом, где он является разве что знаком, дезориентированным своим смыслом. Как чистое событие сон имеет пророческое свойство, которое разрушает аналитическая интерпретация, отсылая его к бессознательной экономике и топике.

Сновидение стало психологическим, перешло в порядок психики и потеряло присущий ему соблазн. Как и неврозы, как и фантазмы, как и оговорки, как и безумие, как и болезнь вообще, которым интерпретация отвела роль симптомов (то же самое Фрейду едва не удалось сделать и с остротой) – все это она приписала бессознательному и отдала на поругание патологии.

«Я выношу лишь полные, нетронутые и таинственные сны. Они настолько причудливы, что понять их можно только очень медленно… Горе тому безумцу, который будет толковать их слишком быстро: он потеряет их и никогда уже не найдет.

Не следует также сваливать в кучу сны, которые не имеют ничего общего между собой. Их сущность соответствует их влиянию на реальное. Важно, чтобы они осуществлялись (чего не происходит с ними в психоанализе, равно как и с детством, и многими другими вещами, которые больше не призваны существовать как таковые). Но они это делают иначе, чем представляют себе обычные толкователи сновидений. Сон должен оживить реальность, проникая в нее всеми возможными способами, наступая по всем возможным направлениям и прежде всего оттуда, откуда его и не ждали… Неуловимое все же имеет свою форму, которую оно приобретает своим включением в реальность, и не следует навязывать ему форму извне.

Вред, причиненный толкованием снов, неизмерим. Искажение остается незаметным, но сновидение так чувствительно!.. Очень немногие люди подозревает, что сон уникален. В противном случае, разве осмеливался бы кто-нибудь обдирать их до того, чтобы превратить в какой-то трюизм? [118]»

Думаю, в сновидении, как и во всех вещах, есть сущность, то есть идеальная фигура, силы иллюзии которой лишил нас психоанализ. Думаю, существует определенная форма кажимости, идеальная фигура кажимости, сила иллюзии которой лишила нас интерпретация.

Психоанализ – это несчастное сознание знака. Он превращает любой знак в симптом, любое действие – в оговорку [lapsus], любой дискурс – в скрытую сигнификацию, любую репрезентацию – в галлюцинацию желания. Это невероятное косоглазие [strabisme] аналитической интерпретации. В противоположность соблазнительной силе мысли, психоанализ воплощает собой всемогущество умысла [arrière-pensée]. Недоверие к кажимостям, шантаж симптомом, шантаж скрытым смыслом, раскрытие загадки: психоанализ неразрывно связан с несчастьем, он – генератор несчастного сознания для человека, согласно Ницше, всех потусторонних миров [arrière-mondes]…

Но соблазн мстит за себя. Свое появление в сновидении он иронично превращает в хорошо известную форму лечебных снов [сны-диагносты], которые стараются соблазнить аналитика и сбить с толку анализ. Но напрасно: раскрытие загадки и поражение Сфинкса заставляют прорваться как нарыв всю скрытую обсценность эдипальных отношений – убийство, инцест и, наконец, ослепление, которые всегда сопровождают разоблачение истины . Кто прикасается к загадке, всегда впадает в обсценность, и Эдипу, чтобы избежать этой обсценности, не оставалось иного выхода, кроме как ослепнуть. Так отомстил Сфинкс: именно своей гибелью он запер Эдипа в его губительной истории, а Фрейда – в его психологической истории кастрации.

«В глухой югославской долине, кажется, упразднили случай благодаря своеобразно брошенному жребию». На что мы ответим, что любое падение жребия [119][случай] уже давно положило конец случайности.

Есть две гипотезы случайности. Первая: все вещи предназначены встретиться и только случай не дает им этого сделать. Вторая: все вещи разрознены и безразличны друг другу и только случай позволяет им иногда встречаться.